Красная точка
Шрифт:
Эх, совсем заврался. Как же мне надоело врать. В жизни и здесь. Я пишу эти строки под фортепианный концерт Равеля (тот, что для одной руки) на втором этаже родительского дома. Там, где папина библиотека и окна выходят в огород с яблонями и теплицей. Вижу, как старики работают в саду: мама в косынке у грядки с помидорами, папа в кепке возле гаражей, где он настойчиво и постоянно благоустраивает кусок поселковой улицы возле нашего дома. Судя по запаху с кухни, Лена пожарила рыбу. Сейчас спущусь вниз, сядем семьей за круглый обеденный стол, подведем итоги дня.
«Красная точка» пишется кусками, только с идеей снять квартиру и закопаться на Северке в экзистенциальные
Не удалось, во-первых, выпасть из привычного графика, совместив писанину с работой, хотя бы и по удаленке. В редакции к моей просьбе об отпуске за свой счет отнеслись с пониманием. Хотя кто их там знает, что они думают обо мне на самом-то деле. Москвичи же.
Во-вторых, я плохо себе представляю лица родных, когда я сказал бы, что снимаю квартиру на Куйбышева, вместо того чтобы остаться у них. И это перетягивает всё остальное – вот это самое ситуативное удивление. Лица мамы и папы, переваривающих ещё одну ненужную разлуку. Недоумённый взгляд Лены, ищущей в моем решении второе дно. Пока все дома, дом есть дом, нет ничего его важнее. Даже если пишешь свою самую важную книгу. Да хотя бы главный роман XXI века. Такой, значит, и выходит моя красная точка.
Венеция-Париж, апрель 2016
Красная точка
Я думал, что я любил своё время так, как другие любят свою родину, с той же однобокостью, с тем же шовинизмом, с той же предвзятостью. И презирал другие времена с той же слепотой, с которой иные презирают другие нации. И моё время потерпело поражение.
ЫМБШ
В Чердачинске, на самой обыкновенной улице, в самом обыкновенном пятиэтажном доме, первом его подъезде, на самом первом этаже, в квартире № 2, возле низкого окна стоит мальчик и смотрит на красную точку, размером с копеечную монету, наклеенную на стекло.
Дело происходит после зимних каникул, значит, в январе-феврале, что ли? День рождения вроде прошёл, но сил не прибавилось, а на оконном стекле всё отчётливее проступают грязевые разводы, к весне приобретающие объём и дополнительную скульптурность складок Вучетича.
Кружок размером с монетку мальчику (назовём его Вася) посоветовала врачиха (белки навыкат, ресницы из каслинского литья) в медкабинете с белыми стенами, креслом посредине и таблицей, укреплённой на белой ширме (зачем окулисту ширма, она ж не гинеколог?), с буквами, исполненными железнодорожными шрифтами. И, видимо, оттого убегающими вдаль. Все же знают, что Ш и Б – здесь самые большие, дальше следуют М, Н, К, потом, чуть поменьше, – Ы, М, Б, Ш, после чего начинаются разночтения. Тем более что в кабинет заглядывает медсестра, распространяя перед собой облако острого цветочного аромата. Громовым шепотом она передает на ухо коллеге последнюю сенсацию:
– Пугачёва погибла в автокатастрофе. Разбилась, возвращаясь из Сочи с гастролей!
После этого судьбоносного практически сообщения окулистка впадает в резиновый ступор и забывает о мальчике. Тот продолжает сжимать в руке щиток, закрывающий глаз; ждёт, когда шок сойдёт и Снегурочка оттает.
Момент истины
Первые три строчки Вася отбарабанил, точно знал наизусть, а вот потом алфавит закудрявился в разные стороны, строчки поползли как под слезой, начали раздваиваться тараканьими усищами. БЫНКМ? БАНКОМ? ИНКАМ? ТАНКОМ?
Не получается, и врачиха с каслинским литьём на лице начинает манипулировать линзами в сложносочинённых рамах, похожих на заикание. Медосмотр в школе или же детская поликлиника, откуда обычно, во время простуд, приходит усталая участковая?
Не так, впрочем, важно, как сам момент обнаружения дефекта; то, что ты плохо видишь (скорее всего, близорук), каждый узнаёт по-своему. Это как первый блуд или первая смерть – один из ключиков персонального кода, рисунка судьбы, биографических дактилоскопий, накладывающих на жизнь непредсказуемые ограничения.
Ношением очков отныне дело не ограничится – нужно же пересмотреть весь тактильно-пунктуационный репертуар, со временем становящийся практически невидимым: так привыкаешь к нему, так он становится тобой, что заметить-то его можно, лишь выйдя из себя.
С видом на кладбище
То, что близорукость наступила, Вася понял чуть раньше, когда ездил на каникулах во Львов. Профком медработников продал путёвку его родителям, тогда (время было спокойным [1] ) каждые школьные вакцинации использовали для групповых поездок – «с целью поощрения и познания мира». Нужно сказать, в этом праздном своём любопытстве южноуральцы преуспевали сильнее других советских народов, живших в иных городах и краях необъятного СССР, например в Саратове, Таллине или Махачкале.
1
Точнее, времени как исторической общности не существовало, за исключением разве что смены времён года. Советские люди жили в вечности, развитой социализм казался бесконечным – никаких иных формаций, социальных ступеней или общественных состояний не знали или же быстро забыли, утратив любые возможности альтернативы. СССР – система закрытия, безобменная, значит, в дальнейшем с Васей ничего, кроме коммунизма, случиться не может. Хотя приход коммунизма уже тогда, изнутри развитого социализма, казался таким же проблематичным, как наступление конца света.
У школьного библиотекаря Надежды Петровны, каждые каникулы возглавлявшей такие путешествия, пока было с кем ездить, существует теория про живой и особенно подвижный чердачинский ум, открытый всему новому. В этом, если верить Петровне, зажиточные южноуральцы – особый, локальный советский этнос – напоминают одноэтажных американцев, живущих в основном региональными новостями и интересами, но отчаянно путешествующих по всему свету, не меньше азиатов с какой-то их всемирной отзывчивостью.
Это же до сих пор невооружённым взглядом заметно, стоит лишь представителям разных частей страны скучковаться в одном месте. Например, в аэропортовском накопителе, при объявлении посадки.
А тут Львов. Европа, хотя и Восточная. Украина, хотя и провинция. Модерн, ар-нуво, декаданс (правда, памятника Захер-Мазоху на ул. Сербской ещё не стоит). Старшеклассники, разумеется, бухали, бессмысленно и беспробудно, тихарясь по вечерам в густых сумерках гулких комнат, подымая, один за другим, тосты за приближающуюся олимпиаду.
Юнцов поселили в общаге мединститута, окна её выходили на Лычаковское кладбище, богатое любыми ассоциациями. Туда, погулять среди складок memento mori, румяный Вася убегал сразу после раннего ужина, когда от общения с земляками было не отвертеться.