Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Четыре орудия чернегиной батареи развернулись по эту сторону шоссе, передки отъезжали в лес, отсюда же подтягивались зарядные ящики, позиция – лучше не придумать! По шоссе проносились первые безумные повозки, обгоняя друг друга и сцепливаясь, – это здесь, а что на плотине будет? Перебивая их бег, перевалили шоссе, потянули на ту сторону становиться – пятое, шестое, седьмое орудия…
А тут – пехотка поддала, что за скоробеги, где таких берут?
– Кто такие? – львиным рыком через кювет от орудия окликнул их Чернега. – Кто такие? По каким делам?
– Звенигородцы! – отвечали.
Налился Чернега бычьей кровью:
– Да что же вы, грёб вашу мать, – говядину спасать звенигородскую? А мы за вас – отстреливаться? А ну, ворочайсь, давай прикрытие!
И батарейцы на холмик при Чернеге выскочили и не столько голосами, сколько руками, кулаками – остановили звенигородцев. Затолклись, обернулись, соткнулись – и пошла первая волна назад, ещё робко, ещё готовая повернуть. Но и там, как у нас, повиднелся офицер – и не погнал на Шлагу, а повёл в сторону от шоссе показывать, куда.
Ещё не вышло солнце из-за леса, только первым алым разгаром оттуда отдало – звенигородцы окапывались на склоне впереди, батарейцы обносили валками позиции, закладывали снаряды за подрытый холмок, – и утвердилась оборона Шлаги-М, не предусмотренная командиром корпуса, катящего как попало.
Не сразу она вступила в стрельбу: на ближних вёрстах били неразборно друг по другу, справа и слева, из серёдки вкруговую, из круга в середину. Оттуда стали отваливать, бежать на правое крыло, на ту ж дорогу, какой тащилась чернегина батарея, – и тем же краем леса сюда выбрались два батальона Невского полка с рослым грозным полковником Первушиным, хорошо его знали и узнавали вся дивизия и все артиллеристы. Тут в овражке они собрались, отдышались, раненые перевязались, рассказали, что с ночи идут из дальнего леса, два батальона отбилось на город, и нет их, а их батальоны попали меж огня своего и немецкого, вперекрест по ним били, и вот еле выскочили. Звенигородцы же и палили.
Размежевались теперь, где свои, где чужие. Немцы напирали справа – и сюда, и на деревню, и на город. Как стало солнце вываливать из-за сосен – завиднелся из зап'aда местности черепичными верхушками, трубами и он, город этот Хохенштейн, куда они вчера целый день шли, не дошли. Видать, в городе наши были, но в круговом мешке, и завязка затягивалась.
А уже от Венецкого и команды: «Пер-рвое! Угломер… прицел… шрапнелью… трубка… беглый!» – и за первым орудием зарыгала вся батарея.
Шрапнель – она здорово сечёт, если батальон идёт строем – в три минуты его не будет.
В ответ ложились и немецкие снаряды, всё ближе, – но против солнца не находили нашей батареи.
А Софийский полк – прошёл!
Шли батареи, парки!
Шёл Можайский полк!
И – не на минуты, не на снаряды, не на раненых своих пошёл счёт, а вот на эти проходящие колонны: сколько их успеет пронырнуть? сколько отрежут?
Выбило наводчика – стал Чернега за наводчика.
Во многих местах уже горела деревня, клубились дымы – а наши вываливали из дыма, ехали, шли и бежали, и не было конца.
Два батальона звенигородцев. Какие-то остатки перемешанных, разбитых частей, откуда-то кучка дорогобужцев, и свой же батя полковник Христинич с отставшей полубатареей.
Узнал! Руками затряс: молодцы, славно! И ему замахали, за-кричали. Соскочил, обнял штабс-капитана.
И – в канаву, тут долго не наобнимаешься. Стали немцы метко класть по самой дороге – и сбежали с неё, кого не пришибло. Очистилось. Отрезано. Больше уже не пойдут.
Этого и ждал Первушин: теперь и его невцы спускались к освободившейся Шлаге.
Снимались, бежали из прикрытия звенигородцы.
И сам Христинич скомандовал: по одному орудию – на передки! И едва только брали лошади орудие – тут же и гнали широким аллюром на Шлагу.
А Венецкий наш – там не останется?.. Жалко бы, барин уходчивый. Нет, вон сбегают как зайцы, с телефонистами. А уж провод пусть немцы себе мотают.
Ещё две пушки дорыгивали.
Что смогли, то сделали, братцы, не поминайте лихом!
А уж кто в Хохенштейне остался – тому конец.
ДОКУМЕНТЫ – 5
16 августа
ОТ ШТАБА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО
…На Восточно-прусском фронте 12-го, 13-го и 14-го августа продолжалось упорное сражение в районе Сольдау – Алленштейн – Бишофсбург, куда неприятель сосредоточил корпуса, отступившие от Гумбинена, и свежие силы. Алленштейн занят русскими войсками. Особенно большие потери германские войска понесли у Мюлена, где они находятся в полном отступлении…
…Наш энергичный натиск продолжается.
44
Кажется так: эдесский князь Авгарь, покрытый язвами проказы, услышал о пророке в Иудее и уверовал, что это – Господь, и послал просьбу: прийти к нему во княжество и тут найти гостеприимство. А если нельзя, то дать художнику нарисовать себя и прислать изображение. И когда Христос учил народ, художник всестарательно пытался запечатлеть его черты. Но так дивно менялись они, что тщетен был его труд и опала рука: изобразить Христа недоступно было человеку. Тогда Христос, видя отчаяние художника, умылся и приложился к полотенцу – и вода обратилась в краски. Так создан был Нерукотворный Образ Христа, от полотенца этого и излечился Авгарь. Потом на воротах города оно висело, защищая его от набегов. И древнерусские князья переняли Спас Нерукотворный в свои дружины.
Это когда-то рассказывал Самсонову настоятель новочеркасского войскового собора. От деревенской церковки своего детства в Екатеринославской губернии перестоял Самсонов во многих храмах сотни всенощных, литургий, молебнов, панихид, сложить те часы можно в месяцы и месяцы молитв, размышлений, душевных подъятий. Во многих храмах удостаивался он снисшествия примиряющего ладанно-сизого духа, во многих храмах было чем полюбоваться запрокинутой голове. Но нигде не бывало Самсонову так уместно и так душевно-просторно, как в могучем крутоплечем новочеркасском соборе, слитом и с Войском Донским и с городом. Да весь Новочеркасск был сложен по характеру Самсонова: круго-обрывисто, незыблемо, а по горе – раскидисто, с тремя проспектами едва ль не шире петербургских, с Гостиным двором в соревнование с Петербургом же, с соборной площадью перед Ермаком, где нестеснённо можно принять парад десяти полков. Два года в Новочеркасске были из самых счастливых в жизни Самсонова, и именно их, тепло и печально, вспоминал он сегодня безсонною ночью, – именно тамошние соборные августовские службы.
День Нерукотворного Образа идёт вослед за днём Успения. Эту полночь – с Успения Божьей Матери на Христов Нерукотворный Образ – генерал Самсонов нынче проводил в седле, отступая. До последней минуты исчерпался, минул, канул день Успения – и не протянула Божья Матерь своей сострадательной руки к русской армии. И уже мало было похоже, что протянет Христос.
Как будто и Христос и Божья Матерь отказались от России.
Близ двух часов ночи, в самое тёмное время, штабная группа кружным путём, еле битыми дорожками, добралась к шестидомовой деревушке близ Орлау – теперь звучащее насмешкой славное имя первого боя. И тут, в топтаньи, неразберихе, на ощупь, на слух без глаза, от казачьей сотни всё того же 6-го Донского и от обозов Калужского полка узналось, что никакого щита с запада, как задумано было по «скользящему» плану, – уже нет: что Калужский и Либавский полки (меру сил человеческих изойдя) уже вечером отошли от рубежа, указанного им держать весь наступающий день, – и теперь во тьме, близко тут, в трёх верстах отсюда – передний край! А в самом Орлау столкнулись обозы и дракой расчищают путь.