Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 2
Шрифт:
Затекла голова… Сползла, затекла…
За занавеской в столовой свет выключен, а из третьей комнаты слабый. И иногда жужжит приятно. Шелестит.
Это Маня на машине шьёт. И материю поправляет.
Ни звука больше.
И не будит. Рано ещё.
Голову из затёка вырвал, а тело всё как избито. И голова не освежилась, ещё тяжелей. Спал бы сейчас – двадцать часов.
Но – никто за тебя не подымет этот валун.
Надо идти подымать.
Весь Петербург.
Сперва только – с кровати как-нибудь слезть. И чтоб не сникнуть, а до умывальника. Холодной водой умоешься – всегда легче. А там как-нибудь… Паровичком подъехать. Там трамваями двумя. Пешком ещё протащиться. Шпики пока не присмотрелись. Но крюки, проверки обязательны: штаб-квартира БЦК, у Марьи Георгиевны и печать, и кой-какие бумаги. Помотать лишних полчаса по Выборгской.
А вот разбит, нет сил часы из кармана вытянуть, посмотреть.
Да раз не будит, значит ещё можно полежать.
Ох, надо держаться. Вот так, действительно, сейчас умри или сядь за решётку – и всё развалится. Коромысло треснуло, одна корзина здесь, одна там, связи никакой, конспиративной почты никакой, заграничный ЦК сам по себе, у него – с Интернационалом спор, а Россия – сама по себе, и даже город каждый – по себе. И что в листовках пишем и чем угрожаем – ведь это всё хвастаем, ведь ничего этого нет.
Подыматься. Подымется ли? – полмиллиона рабочих за полусотней разрозненных большевиков?
А не подымется – кончено всё, надолго.
Вдруг! – без внешнего стука послышались шаги в сенцах из фотографии – мужские, быстрые, твёрдые шаги! и наверняка не хозяина! но – одного! одного!
Шать! – на ноги! Сапоги? – некогда. Оружие? – утюг! схватил! Одного? – бить! Трое? – в окно прыгать! Отдаваться – ни за что! В такую минуту!
– Где он, Маня?
Знакомый голос, а кто? – голова отупела. Да Митька же Павлов! Сам приехал!? Провал?? Схватили??
Отдёрнул занавеску, а тот – холодный, притрушенный снежком, весёлый:
– Гаврилыч! Победа!!
И – обнимать! и – целовать!
А свёрток в руке мешает.
И утюг. На табуретку опустил.
– Что? Какая? – без сапог, в носках (портянок по-европейскому не нося).
– Сдались заводчики! Сдалось начальство!! – кричит Митюга не по помещению густо. – Локаут – снят!! Воинский набор – отменён!!
– Что ты? что ты? – даже отступая от слабости, назад к косяку, в занавеске путаясь спиной. – Когда известно, как??
А Павлов своё:
– И я не стал листовки раздавать пока, верно? Пока ребятам до утра кинул: наверно отменяем всеобщую, так?
А Митя-то Павлов страх не любит бастовать: очень уж любит свою работу, модельщиком на Русско-Балтийском, и своего инженера Сикорского, строят они «Ильи Муромцы». И свёрток суёт, суёт в руки прямо.
– Ну конечно… Ну что ты, – теперь слабо смеялся Шляпников. – Мог бы и сам решить, зачем же ребят два раза гонять?
Суёт, так надо брать.
– Это что?
– Пирожки!
Правда, пахло уже, заметил.
– Зачем пирожки?
– Тёплые, Маша тебе послала.
– За-чем?
– Послала!
– А – с чем?..
– Кусай, увидишь.
Да тут два свёртка. А этот – с чем?
– Да листовки же! Листовок тебе привёз пачку, показать. У «Вечернего времени» отпечатали. Эх, красота! Такая работа и пропадёт – жа-алко!
– Маня! Зови Осипа, пирожки ещё тёплые! С луком, что ли? Как ты их довёз?
Зажгли лампочку. Стоял в носках на рядновой дорожке. Ел. А на скатерти – листовка, бумаги грубой, жёлтой военной, а печать – превосходная, чёткая, без мазни, без кривизны. Любовался и даже поглаживал тыльной стороной кисти (пальцы уже в масле), любовался, почитывал:
– …по тому, как разлилась ваша стачка, около 130 тысяч человек, все с надеждой ожидающие целительного переворота видели, как связана революционная армия и революционный народ. И за это – вон с заводов? Из-за угла правительство подписало… Безпокойных и молодых – на позиции? Завод – в казарму? Под пятой насилия покорно отдавать жизни для процветания кучки тунеядцев?..
– Здорово написано, Гаврилыч. Кто эт писал?
– Есть такой у меня парень золотой. Хорошие пирожки, как ты их донёс?.. Что ж, правительствующие классы лишь облегчают задачу их свержения! В ответ на закрытие заводов мы призываем… Пока все до одного, выброшенные на улицу…
Жалко, да, хорошая листовка. Но – ещё напишем и напечатаем не раз.
– Да-а… Укакались. Укакалась ихняя шайка! Честно признаться, ребята: и мы, конечно, гнём, – но падает оно уже само!
Как на углу пивной стойки: утвердят локти, сцепятся ладонями – гнуть друг друга, чья рука упадёт, и вдруг – борьбы никакой: та вторая рука упала сама – безсильная? пьяная? сломалась?..
От-сту-пал перед рабочей силой тот царишка Николай Второй!!!
64
В этот четверг старшей дочери Ольге исполнится двадцать один год. Немало! Не будь она царской дочерью – уже могла бы выйти и замуж. Но, обречённая на дворцовый и династический плен, она может иметь только тайную, воображаемую привязанность, не открытую даже матери. Тем более, что Ольга очень несочувственно относится к каждому наставлению, дуется на строгость, изо всех четырёх дочерей она наиболее упряма и с переменчивым, неуловимым настроением. Ей особенно кажется скучным слушать, как воспитывали прежде, она может вспылить и резко ответить, глядя при этом в глаза. Но и – осанка у неё какова, при росте, золотокудрых волосах, голубых глазах, – с 16 лет она стала шефом одного из гусарских полков, очень этим гордилась, особенно – выехать верхом в гусарской форме. Ученье давалось ей легко, но оттого она и ленилась, и не была слишком образованна.