Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 2
Шрифт:
О том о сём – громко. За столами – свои разговоры, еда, расчёты. Не слушают. Такие ж двое своих, как все.
– Ты чистый пришёл?
– Чистый.
– Уверен?
– Нашёл проверять!
Каюров – как весь с кондачка, так и в этом: по самоуверенности может и прохлопать. И суетун. Хоть он и старше на восемь лет, а ни в чём оно. Лицо у него всё бритое, а то ли и не растёт.
К тарелкам полусклонясь – Каюров уже ест, Шляпников ждёт, – полуголосом о деле:
– Так вот, выхода нет. Назначаем на завтра всеобщую по всему Питеру. Требуем: снять локаут и отменить воинский призыв.
– Да уж знают, потекло.
– Ну и как? Возьмутся? Вытянем?
– Эриксон – конечно! Оба Лесснеры!
Языком молоть, они сами в локауте, им выхода нет.
– Нет, кто работает. Соседи. Кого знаешь?
– Гергард. Морган. Розенкранц.
– Да это всё – по гривеннику.
– Хоть и по пятаку, а сколько! Лютш и Чешер. Электротехника. Кмядта красильная. Григорьева колбасная.
– Да все ли пойдут?
– Пойду-ут!
Другой бы кто так сказал, Шляпников поверил бы. А этот – сильно на подхвасте.
– А Арсенал?
Не взялся Каюров:
– Не знаю.
– То-то. А мануфактуры? Сампсоньевская? Невская?
– Вот ждём.
Ждём. Так и размажется. А за всё ответишь единолично. Ты. И в эти оставшиеся полдня надо решать. Каждый раз хочется на одну сознательность перейти. И который раз по важности случая: нет, вот ещё последний, толкнуть…
И – твёрдо, командирски:
– Надо вытянуть, во что бы ни… Не пойдут – выгоняйте хоть гайками. Сегодня к вечеру листовки будут готовы, присылайте человека к Павловым после восьми. За ночь распределите. И утреннюю смену везде надо остановить! Хоть на улице, хоть перед воротами, хоть уже на лестницах. Но – остановить. Иначе всё проиграем.
– Сде-елаем!!
Это Каюров уверенно, э-это он может. Где забияки нужны, там он первый. Э-это он столкнёт. В чём другом напутает, а это!
– Слышал: забастовщикам кой-где пособие платят.
– Ну? Кто?? Из каких средств?
– А чёрт их знает. То ль межрайонщики, то ль инициативники…
Интернационалисты?.. Внефракционники?.. Во дела! Загадка. Но нашему козлу на подмогу, это нам идёт.
Васька Каюров любит поговорить, но с ним не обо всём. Что вот, гнетёт сердце, что вот, не ошиблись ли? – этого ему не выскажешь. Ему – только готовое решение.
Так и всегда. Для каждого разговора должен быть подходящий свой особый человек. Через пять минут разговариваешь с другим – и слова другие, и сам ты как будто в чём-то другой.
С Каюровым чт'o вместе хорошо – если ругать кого-нибудь, душу отводить. У Каюрова весь вид востренький, от востреньких бегающих глазок, а слово хлёсткое. Того же Чхеидзе: врёт насчёт Циммервальда, что сочувствует; пристегнуть нас хочет к буржуазному министерству; вместо Штюрмера будет Милюков – что мы выиграем? А ещё разбористей – Гвоздева ругать, по Эриксону и сам его знает, зубами бы ему на горло: стачколомы! примирительные камеры суют нам, гвоздёвские молодцы! Спасение самодержавия приняли за спасение отечества, маленькая ошибочка! А у нас Минины и Пожарские такие, что не свои кошели на алтарь отечества кладут, а норовят себе с алтаря стащить!
Это верно.
Для постороннего вида, для безопасности разговора надо бы еду растягивать и растягивать, а ложка просто рвёт с тарелки – мясо духовое, мясо тушёное, капусту, картошку.
Продовольственный вопрос сам с тарелок кричит, а Каюрову много повода не надо. Хорош он для действия, а очень любит рассуждать. В чём и разумно:
– Твёрдые цены на все продукты – конечно. Но монополии хлебной торговли – правительству не давать! Не допустить! Нельзя, чтобы правительство хлебом владело, а то они нас на колени поставят. Вообще, мы ещё мало агитируем вокруг продовольствия: надо хозяек подбивать лавки разносить. Бабы повалят – на них казаков не выпустят!
У Каюрова – отдельная группа бывших сормовичей, и средь них он считается даже голова. Они всё сами хотят: и обдумать, и сделать, чуть и не всю вторую российскую революцию. Долго вообще не хотели признавать Петербургского комитета: вы, мол, по себе, а мы – по себе. Отчасти из недоверия, что в ПК – осведомители и всех провалят. Но и меру ж надо знать, подозреньями нас тоже охранка заражает, чтоб разъединять. Когда Черномаз из ПК пачкал заграничников, что засели мол там, отсиживаются, только святые указания шлют, – тут каюровцы и к Черномазу охотно прислушивались. А когда прошлой осенью Шляпников приехал сам из-за границы, живой член ЦК, вот он, не отсиживается! – каюровская группа завопила: не может быть! такого не выбирали! провокатор!
Не может быть!.. Раз никому другому такое не под силу – значит, и ты сделать не мог. Значит, тебя охранка через границу перевезла. Правильно, не выбирали. Правильно, такие тяжёлые условия. А – кого другого из вас бы назначить?
И всё это выяснялось и обсуждалось через Горького: как земляка-нижегородца, его одного сормовичи признавали, ему только и верили. У него одного и собирались – языками поболтать да на груди порыдать: как не состоялась первая революция, да какие славные были красные годы, до 907-го, да как упал рабочий класс после них. (Горький и сам любит слезу пролить.)
Теперь, когда ноги согрелись, особенно размокрели. Чувствуешь, как набралась вода внутрь. Переобуться да подсушиться как приятно бы! Так бродячему всегда негде.
Квартира Горького на Кронверкском – такое место, куда все валят, и он сам охотно широко принимает – и рабочую публику, и соц-дем, и вообще рев-дем, и угощает всегда хорошо, всегда там поешь, и веселье общее такое, будто за окном никакого царизма нет или уже падает. Квартира на виду, снаружи частенько дежурят филёры, но законная открытость хозяина и то, что сыпят туда многие, иногда человек до сорока, как будто и конспирации не нарушает, и Шляпников разрешает себе туда ходить.
– Ты когда у Алексей Максимыча будешь? Скажи: я послезавтра зайду.
Новости думские собрать. Завтра Дума открывается, к послезавтрему у Горького все кулуарные новости будут. Да все новости из буржуазной среды и даже правящей верхушки, и все материалы, какие по рукам ходят, где ж и получить? Секретное совещание заводчиков у градоначальника? – вот тебе стенограмма. Тайная встреча Протопопова с думцами? – вот тебе запись, а ты её хоть за границу пуляй.
– Алексей Максимыч в Москву уехал.