Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
Полковник лейб-бородинцев Седачёв возмутился. Но перед такою численностью и видимым контуром пушки согласился уступить превосходству силы.
Лужские офицеры тотчас попросили лейб-бородинских сдать револьверы – а холодное оружие можно сохранить. Эта уступка успокоила бородинских офицеров, и некоторые были готовы идти объяснять своим солдатам – сдать оружие.
(А тем временем подогнали маневренный паровоз к хвосту поезда, отцепили последний вагон с пулемётами и ручными гранатами, быстро угнали его в темноту.)
Солдаты отнеслись очень спокойно: ведь
Воронович вызвал своих, поставил у куч караулы.
Вот и всё. Эшелон был обезоружен.
Вот так побеждает революция! Она всегда имеет особенную хитрость против прежних установившихся правил. Воронович был горд, как это он всё сумел!
Солдаты ушли к себе в теплушки. Их паровоз поворачивали и перецепляли к хвосту.
Командиру полка предложили оставить тут малую группу сопровождения оружия на возврат, а остальным уезжать во Псков.
Вот-вот забрезжит, и увидят бородинцы единственную пушку без замка, два пулемёта без лент и никакой силы при вокзале.
Второе марта
Четверг
305
В начале четвёртого разбудили генерал-квартирмейстера Болдырева, вызвали в аппаратную. Всё было в табачном дыму. Рузский сидел в кресле изнеможённый, в расстёгнутом кителе. Тяжелоплечий, широколицый Данилов стоял у аппарата, сосредоточенно принимал ленту, читая вслух Главнокомандующему, или покашивался на телеграфиста, когда тот печатал с утомлённого голоса Рузского. Кивнул Болдыреву, что надо срочно составить для Ставки конспект переговора.
Болдырев взял первую часть ленты и пошёл с офицером в кабинет Данилова. Потом приносили и продолжение.
Сразу открылась историческая важность разговора, и миновала досада, что разбудили. Под погонами генерал-майора и аксельбантами генерального штаба Болдырев всею душой сочувствовал событиям, как и всякий развитой человек, и втайне хотел, чтоб они катились быстрей, грозней, неотвратимей. Его очень порадовало, что петроградские события превзошли их здешние представления, и даже ответственное министерство стало для революционного Петрограда уже ничто.
Но, как ни сочувствуя, генерал-квартирмейстер постарался изложить разговор по возможности безпристрастно. Уже пришли Рузский и Данилов и при последних строчках наседали ему на пятки. Рузский захотел выкинуть всякие подробности по династическому вопросу, исправить и в главной ленте:
– Ещё подумают, что я был посредником между Родзянкой и царём.
И попросил рельефнее выразить в изложении то, что не совсем удалось в разговоре: что вот – посланные войска уже возвращаются на фронт, и желательно, чтобы почин Государя нашёл в столице отзыв у тех, кто может остановить пожар.
Острейший разговор о желательном отречении провёл Главнокомандующий так, что и ярые легитимисты не могли бы подковырнуть. Всё вполне оставалось на месте, а Петроград слишком много сразу хочет.
Застраховался.
Однако вот он вышел из разговора, отдалялся от него, и сейчас, не скованный записью на ленту, стал понимать ситуацию шире, чем час и полчаса назад.
Во вчерашней вечерней телеграмме Алексеева, где было нагорожено всех ужасов и гибелей, говорилось…
– А ну-ка, ну-ка, где этот текст?
Да, говорилось прямо об опасности для династии. Значит, и в Ставке, независимо от Родзянки, тоже уже думали так? А Рузский в вечернем разговоре с Государем – как-то совсем этого не акцентировал, упустил, да просто не воспринял это реальностью. Но это – так?
– А какие ещё были ночные телеграммы о положении?
Рябоватый Болдырев с бородкой «буланже» готовно поднёс. Уже после полуночи принятую им от Клембовского: известно ли штабу Северного фронта о том, что и Конвой Его Величества в полном составе прибыл в Думу и подчинился Комитету? И государыня императрица тоже как бы признаёт Думский Комитет? И Кирилл Владимирович пожелал лично прибыть в Государственную Думу. И сколько арестовано министров и сановников.
Рузский внимательно прочёл, послушал ещё добавление Болдырева о Кирилле – и на его усталом, болезненном лице глаза засверкали с задоринкой, и улыбка чуть тронула вялые губы.
И Болдырев охотно перенял улыбку.
В самом деле, несмотря на тяжёлую безсонную ночь, какая-то веселоватая лёгкость овладевала ими.
Да что за Верховный? Разве не был для всех них троих Николай Второй – посредственный полковник, даже не кончавший Академии Генерального штаба?
И Данилов уловил. И сказал в тон:
– Да вот Ставка очень безпокоится о свободном движении литерных поездов.
Рузский вздохнул измученно:
– Ну, мне надо же поспать. Мне скоро на доклад к Государю.
Разошлись. Болдырев сел передавать свою сводку в Могилёв.
Затем – оговорку, что, поскольку царский манифест об ответственном министерстве признан в Петрограде устарелым, а Государю о ночном разговоре будет доложено только часов в 10 утра, – было бы более осторожным не публиковать подписанного манифеста до дополнительного указания Его Величества.
И пошёл досыпать, был уже шестой час утра.
Но на первом же засыпе адъютант разбудил его. Срочно требовал приёма военный цензор.
На этот раз до того каменно не хотелось вставать, не хотелось одеваться, – так и пошёл к цензору в ночных чувяках и в шинели, накинутой прямо на бельё.
Не успел извиниться за свою одежду – стал извиняться цензор:
– Простите, ваше превосходительство! Но бывают случаи, когда и простой солдат вынужден потревожить генерала.