Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
Бешено кричал в трубку, чтобы только освободиться, не задушило бы:
– С этими хамами я служить не буду!.. Разве он эксплуатационник? Разве он может вести министерство?.. Если мои заслуги ничего никому не значат… Проходимцы, хамы! Губят Россию!.. Чистейшая демагогия, наглое издевательство!.. Да они не продержатся и двух месяцев, их выгонят с позором!.. Да такого позорного кумовства и при Распутине не было!..
Ломоносов, с перекатным котлом головы и метучим взглядом, – был в этой комнате. Всё слышал, всё понял, гневно кивал. Бубликов – прогорел. Но Ломоносов – ещё мог сманеврировать и получить хорошее место. Он согнуто охотился над железнодорожной картой:
– …Та-ак…
333
Как ни хорошо знал Гиммер, что все эти многолюдные собрания никакой политики не решают, политика делается несколькими человеками, в задних комнатах, – но коварный манёвр Керенского поразил его, научил и показал другие возможности.
Пока Нахамкис своим усыпительным, неторопливым голосом и разливанной речью забивал время собрания и объяснял массе, что вчера ночью одержана большая победа над буржуазными элементами, а наши уступки незначительны и мы не дали буржуазии никаких серьёзных обязательств, – Керенский пришёл со своим Зензиновым в 13-ю комнату, нервно подёргивался там, вяло поспаривал с большевиком – и ни словом, ни взглядом не открыл, что готовится к прыжку. И был, в общем, в состоянии вполне нормальном. Но как только из раскрытых дверей 12-й комнаты аплодисменты отметили окончание речи Нахамкиса – Керенский рванулся туда неудержимо – и уже через минуту начинал свою речь в состоянии экзальтации, падал на мистический шёпот и всем объявлял, что готов к смерти. Это были неизвестные нашей неподготовленной толпе приёмы французских ораторов с сильным «аффрапирующим» действием, – он рассчитанно спекулировал на неподготовленности и стадных инстинктах аудитории. И какую чушь он там ни нёс – что министерство решалось в пять минут, что в ещё не сформированном правительстве он отдал распоряжение освободить политических заключённых (а это в старом министерстве распорядились посланные комиссарами Маклаков и Аджемов), и в каком полуобморочном состоянии ни произносил полубезсвязных фраз, – а очень демагогично и стройно. А одержавши триумф и вынесенный на руках, он тотчас же вернулся в нормальное состояние и стал оживлённо разговаривать с английскими офицерами.
Сам по себе манёвр Керенского был поучителен и ослепителен, но он противоречил междупартийной этике – и это возмутило членов ИК: Керенский просто игнорировал и весь Исполнительный Комитет, и всё его постановление, он не пожелал ни руководствоваться им, ни добиваться его пересмотра, а, как некий бонапартёнок, всё перевернул своей выходкой.
Большинство Исполкома во время речи, стоя тут же, за спинами, от дверей 13-й комнаты – негодовало, но безсильно было помешать: при таком успехе Керенского рискованно было начинать с ним публичный диспут.
А бундовцы Рафес и Эрлих, сторонники коалиции с буржуазией, внешне возмущаясь, внутренне, кажется, сожалели, что Керенский не ввёл их в свой план раньше – не сговорил, и не назвал ещё, может быть, кого-то с собою вместе кандидатами в правительство. И меньшевики тоже надеялись сегодня обсуждать свой вход в правительство, – и все были ошеломлены, что ночью Гиммер, Нахамкис и Соколов, никем не уполномоченные, уже ото всего ИК заявили буржуазии решение! А теперь: каково было спорить с этим решением на общем собрании, когда угрожали резкие выступления большевиков и межрайонцев.
А большевики и межрайонцы полезли на стол с речами, и те прения ещё потянулись на три часа, и нашлось 15 ораторов. Никто, правда, больше не обещал немедленно умереть, но требовали большевики немедленного окончания войны, немедленно ввести 8-часовой рабочий день, немедленно раздавать помещичью землю, а для того – никакого контакта с Думским Комитетом, не дать образоваться буржуазному правительству, а создать революционное.
– Что же получилось? – кричали большевики. – Ходили на улицу, текла кровь, а что преподносят сегодня? Царскую контрреволюцию! Гучков, Родзянко, фабриканты, Коновалов посмеются над народом. Крестьянам вместо земли дадут камень!
И как всякому громкому крику толпа радостно и громко им отзывалась.
В такой обстановке Рафес и Эрлих не посмели предложить вхождение в правительство. Однако меньшевики отважились: что коалиционное правительство необходимо для объединения всего народа.
Но разве это стадо понимало слово «коалиция»? Или – «Учредительное Собрание»? Или вообще понимало что-нибудь из того, что тут говорилось? Для массы только сочетание «Исполнительный Комитет» звучало властно.
Наконец, к 6 часам вечера, уже темнота за окнами, – сморенные, распаренные, сдавленные, с затеклыми ногами и даже руками, – члены Совета были готовы к голосованию.
И толпа Совета – как будто сама себя не помнила, не осознала, не заметила, что она одобрила вхождение Керенского, – теперь всею мощью в 400–500 голосов, не считано, ещё и в коридоре поднимали, – взмахнули руками за решение таинственного Исполнительного Комитета: в буржуазное правительство ни в коем случае не входить! Но – поддерживать его. И ещё, такую малость забыл вчера Нахамкис прочесть, – самоопределение всех наций. Проголосовали.
И если б ещё кто высунулся с какой поправкой, – создать второе революционное правительство, – тоже бы проголосовали. Солдаты – пусть, но как будто и рабочие, ведь ученые же, а ничего не понимали.
Но это историческое заседание-застояние Совета в комнате бюджетной комиссии должно было стать последним: уже невмоготу было тут стаивать и сдушиваться, а ведь завтра ещё подвалит депутатов, уже небось до тысячи?
Надо захватывать большой Белый думский зал.
Сборище уже окончательно разлагалось, кто-то выкрикивал дополнительные сообщения, внеочередные заявления, – как влез на стол меньшевик Ерманский и, потрясая бумажкой, объявил, что – да, подтверждается: в Берлине второй день идёт революция, и Вильгельм уже свергнут!!!
И все, ещё остававшиеся тут, Вильгельма-то знали все, – стали топать, и хлопать, и гаркать «ура».
А Чхеидзе на председательском посту – что с ним сделалось? ведь совсем кунял, – стал подпрыгивать на столе, вращая глазами, круговращая руками, в небывалом кавказском танце, – и тоже рычать «ура» из последних старческих сил.
334
Всё наличествовало у Гиммера, по его оценке, – огромный теоретический багаж, острый политический нюх, неутомимость в дискуссиях, и заслуживал он, кажется, самого большого места в революционном движении, – но препятствовал ему маленький рост, худоба и невнушительная физиономия, а от сознания этих пороков проявилась у него и ораторская робость. Всё что угодно он мог сказать нескольким человекам в комнате, но толпе? Нахамкис поднимался спокойно и беседовал с толпой как со своими знакомыми, кажется мог при этом в затылке почесать или сунуть руку в карман. Керенский взлетал как ракета, и кричал ли, шептал, рыдал или падал, – всё производило на толпу магнетическое впечатление.