Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
А зубы у него оказались запущены потому, что в Петроград он только что вернулся с Румынского фронта, где несколько месяцев пытался восставить и наладить железные дороги. С осени главная переброска войск и поставки снаряжения потекли в Румынию, но именно в этом направлении у нас были самые хилые дороги, ни по какой доктрине не намечалось там воевать. И состояние путей было развались (а у румын ещё хуже), а хуже всего с паровозами, – и Ломоносов как один из ведущих паровозников, притом железнодорожный генерал, и был послан.
Молодым человеком, вскоре после окончания института, почти одновременно,
Происшедшее теперь в Петрограде, в общем, можно было ожидать: думские бури последних месяцев приготовляли к крупным событиям. Но сегодня – у Ломоносова были лекции. Однако вряд ли соберутся студенты, а если и соберутся – стоит ли ехать в такой день? действительному статскому советнику можно попасть в затруднительное положение. И Ломоносов по телефону перенёс лекции на завтра, а сегодня и сам вовсе не поехал в город, даже и в контору, остался в покое Царского Села.
Вероятней всего, безрассудны и безнадёжны были все эти уличные столкновения, – но колыхалось в груди радостное. И всё-таки часть солдат стала за народ!
Придумали они с женой совершить перед обедом маленькую прогулку: взяли извозчика и поехали вокруг Александровского дворца. Поехали – проверить подозрение: не сбежала ли царская семья? Об этом был слушок, и очень правдоподобный, потому что волнения перекинулись и в Царское – и это становилось опасно дворцу.
Так оно, кажется, и было: очень мало стражи стояло, и совсем не видно шпиков в гражданской одежде, обычно шныряющих вокруг дворца. Впечатление такое, что во дворце вообще никого нет, как летом, когда царская семья в Петергофе. Да и удивительно было бы, если б они до сих пор не дали дёру.
Возвращаясь домой, встретили на улице каких-то волынцев – часть батальона и почти всех офицеров. Оказалось, часть батальона в городе перешла к восставшим, а эти, лояльные, пришли пешком из Петрограда сюда.
Ну и рабы!
Едва пообедали – жену вызвали в лазарет: по слухам, ночью будут взрывать управление дворцовой полиции, как раз против лазарета, – и всем врачам надо быть на месте, возможны раненые.
Странное время: как будто и многое происходит, каждый час что-нибудь где-нибудь, но всё это рассыпано по разным местам и не узнаётся. Не встретили бы волынцев – думали бы: весь батальон перешёл на сторону народа.
Но сколько бы их ни перешло, хотя бы весь петроградский гарнизон, это ничего не решает. Пришлют с фронта две дивизии с артиллерией – и от всего восстания будет мокрое место. Восстание растёт себе на гибель, оно ничего не может принести, кроме жертв.
А вместе с тем – стыдно и обидно безсилие нашего образованного класса. Все презирают режим, а не могут его столкнуть. Очень тягостно сидеть дома и в бездействии. Решил Ломоносов позвонить по телефону в несколько бойких петроградских семей, где, конечно, близко касаются дела.
Но телефон в Петроград уже не действовал.
Так и просидел вечер дома, в глуши. Уже поздно, к девяти часам, вернулась жена. Рассказала много интересного. Этих волынцев не приняли в казармах стрелкового полка, куда они шли. И несколько офицеров явились в лазарет – сами себя бинтовать, чтобы скрыться тут. Жена категорически попросила их уйти. Потом явилась и попросила убежища жена начальника дворцовой полиции Герарди с детьми, опасаясь взрыва в их управлении, – и поносными словами ругала императрицу Александру Фёдоровну, что из-за неё должны теперь погибнуть столько хороших людей.
Как же далеко зашло! – если и эта ругается. Положение действительно серьёзное. Нервы напряжены, и каждую минуту чего-то ждёшь.
Сели пить чай – звонок во входную дверь. И кухарка, шлёпая босыми ногами по деревянному полу, поднесла служебную телеграмму из министерства:
«Военная. Инженеру Ломоносову. Прошу вас срочно прибыть Петроград министерство путей сообщения, где на подъезде прикажите доложить мне. По поручению Комитета Государственной Думы член Думы Бубликов».
И по голове Ломоносова, гладко выстриженной под машинку от затылка до лба, побежали мурашки. Это что ещё такое за новое? Бубликова он знал хорошо. Но неужели Государственная Дума осмелилась – и зачем? – захватить министерство путей сообщения?! Дума решилась возглавить революцию?
Или это великая страница русской истории, или балаган.
Расписку о телеграмме Ломоносов подписал дрожащей рукой и передал телеграмму жене.
Что делать? Всё – авантюра, всё – до первых войск. Они придут с фронта дня через два и покончат.
Ехать? – просто на расстрел. Или в камеру Петропавловки. Уже поздний вечер. Уютно, спокойно в доме, дети. И покойно в снежном Царском Селе, ни выстрела. Ехать – безумие.
Но кто уже был революционером в одну несчастную революцию – тому не забыть, и пораженье горит. И революционная верность зовёт. И есть понятие общественной совести. Все думают – заодно. А тебя потом упрекнут, что ты испугался. Десять лет ты был – в запасе, тебя не трогали и не звали.
А теперь – зовут!
Сорок лет, расцвет сил, кому ж и идти? Так ходуном расходилось всё в груди – и опасность, и радость, и вера.
Да хоть поехать только посмотреть, это не опасно.
Встал:
– Собери мне сумку на тюремное положение. Еду!
И вынул револьвер из письменного стола.
222
Сдержал слово Гучков – и вечером в Военной комиссии стали появляться офицеры Генерального штаба: полковники Туманов, Якубович, Туган-Барановский. Никого их Ободовский не знал, но тут появился и знакомый ему полковник Пётр Половцов, начальник штаба кавказской «Дикой» дивизии, – прямо с фронта, в лохматой папахе, в черкеске с иголочки, с кинжалом и револьвером, высокий, стройный, с подчёркнутой выправкой и живым сметливым лицом.