Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3
Шрифт:
Коснулись, как организовать торжественную встречу возвращающихся из Сибири. Министр отнёсся очень поощрительно и особо указал на необходимость встречи «бабушки» русской революции Брешко-Брешковской:
– Она моя учительница в эсерстве и мой друг. И когда она проедет через Москву – дайте мне знать, я сам её встречу в Петрограде.
Тут оказалось, что и среди присутствующих есть присяжный поверенный, отбывший ссылку в Сибири. Министр порывисто расцеловался с ним. Вообще, министр был мил, обаятелен, населил восторгом присяжных поверенных. Он просил их и впредь не стесняться и свободно делать ему указания на необходимые реформы или вопросы.
Но увы, дела звали его дальше, вся Москва нуждалась в нём. Под бурные овации министр вышел-вышел-вышел, на кремлёвском дворе сел в автомобиль и со своими офицерами-адъютантами поехал на съезд мировых судей.
Они его все ждали давно и все без формы, как и было предупреждено, но в чёрных сюртуках. Все стояли, и председатель съезда приветствовал Керенского речью: о том, что мировые суды действуют более 50 лет…
– …и блестяще! – вставил министр (хотя уже распорядился обойти их временными судами из рабочих и солдат).
И вдруг стремительно нагнулся, рукою до полу, думали – он обронил что-нибудь, – нет, это он низко поклонился мировым судьям, всегда шедшим по правде и совести и так донесшим факел до наших дней.
Он, кажется, много хотел тут сказать, но посмотрел на часы и заторопился. Ему надо было мчаться в электротеатр «Арc» на Тверскую, где его ожидали более тысячи делегатов московского гарнизона. По дороге сопровождающие офицеры досказывали ему, как развивается движение в гарнизоне, как уже не первый раз офицеры и солдаты тут заседают вместе, а позавчера после заседания пошли из «Арса» по Тверской, под марсельезу, взявшись под руку вперемежку, – и так, привлекая восторг населения, до памятника Скобелеву, где были речи, и затем к университету – сообщить студентам своё решение о войне до победного конца.
В огромном театре все поднялись – защитное сукно, солдат больше, и многие, по-военному, не сняв шапок, и встречали министра густым хлопаньем, а он прошёл на сцену и стоял – тонкий, скромный и безконечно-значительный. А когда наконец аплодисменты утихли – он встрепенулся к речи, и звонкий голос его достигал последних рядов амфитеатра.
– Я, министр юстиции Керенский, член Временного правительства, более чем товарищ вам, – ибо я не только убеждённый демократ, но я и убеждённый социалист, и я думаю, я понимаю нужды народа. Скажите, могу ли я сообщить Временному правительству, что московская армия – наша, что она верит нам и сделает всё, что мы ей скажем?
И вся аудитория загудела: «Верим! Ваши!» – и снова гулкие хлопанья.
И – ещё говорил Керенский, как пришло время в пробуждающейся армии показать не дисциплину внешних приказов, но железную дисциплину долга перед родиной. Нужно колоссальное самообладание. Вот исполнилось пламенное желание: командный состав и солдаты слились в единстве!
То ли речь уже кончалась, то ли была заминка обдумывания, но в перерыве министерского тенора раздался из зала бас:
– А почему Николаю II разрешён проезд в Ставку?
– Заверяю вас, – властно отозвался Керенский, – Николай II находится полностью в руках Временного правительства. В Ставке он не имеет никакого значения.
– А правда, что Верховным Главнокомандующим назначен Николай Николаич?
– Вопрос о Николае Николаиче, – отвечал Керенский, – тоже обсуждался Временным правительством. И могу вас заверить, что, если правительство обнаружит в этом отношении колебания, – я не задумываясь уйду из его состава!
Не успели понять – в каком направлении, какие колебания, – вдруг министр зашатался, как тростинка, – к нему кинулись, офицеры из свиты подхватили под руки, еле успели не дать ему упасть – и опустили в кресло на сцене, с пепельным лицом, опущенными веками, в обмороке.
Зал загудел: что сделали с любимым народным министром? Да не умирает ли он?..
Ему бегом несли стакан, попить и побрызгать.
Кто-то стал объяснять над рухнувшим бездыханным, что министр уже неделю не спит, не отдыхает…
О! Каково ж напряжение революционной энергии!
Да – не спит ли он?
Да, кажется, он просто заснул.
Но! – вот уже зашевелился! Он испил воды. Он даже, кажется, улыбнулся изнеможенно.
И вот – уже поднимался!
Уже поднялся?
Да! Он уже говорил опять, и голос его набирал прежнюю звонкость:
– Господа! Откуда эти разные слухи? Не придавайте им значения! Уверяю вас, со стороны династии нам не грозит никакой опасности. Все они находятся под неослабным надзором Временного правительства, и будьте спокойны: пока я нахожусь в министерстве, – голос его уже был грозен, удивительно было это мгновенное преобразование, – никакого соглашения со старой династией быть не может! Династия будет поставлена в такие условия, что раз навсегда исчезнет из России! Создавайте новый народ – а всё, что осталось позади, отдайте мне, министру юстиции!
И снова это был властный, пронзительный министр, от которого ничто в стране уже не могло укрыться.
Тут на сцене электротеатра появился и командующий Округом Грузинов. Его тоже встретили овацией, а он сообщил аудитории, что войска московского гарнизона всё более настойчиво желают видеть его, Грузинова, не временным, но постоянным командующим. Что делать?
Министр отнёсся очень отзывчиво:
– Это великолепно! Я обещаю поговорить в правительстве, чтоб именно так и было!
486
Подполковник Бойе двое суток так и не вышел на батарею, чего никогда не бывало. Сидел ли безвыходно в землянке? отлучался куда? Не только солдаты его не видели, но и офицеры. И последний батареец мог догадаться, что подполковник волчится на отречение.
Но чёрное его отчаяние никак не передалось Сане: ну не монархия, так «pec-публика» – «дело народа», святое слово, ещё привольней люди живут? Когда Саня с Котей учились в одесском училище – 40-летний юнкер-«дед», учёный землемер, подсаживался к роялю, и были ж юнкера, кто ему подпевали: