Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Набоков вошёл в заседание, громко просил у Львова и Алексеева извинения и стоя доложил происходящее – всё, кроме антимилюковских плакатов, о них смолчал, пожалел Милюкова, не хотел прежде времени ставить его тут под бой министров. А чтобы заменить – добавил от себя «Да здравствует демократическая республика», – и потом оказалось, что был прав.
Министры – как проснулись, оживились, заговорили, не ожидая властного ответа от князя Львова. Гучков нахмурился, сделал движение встать, идти, – передумал. Да от утайки «долой Милюкова» – демонстрация не представилась такой заострённой, ну подумаешь – империалистическая политика. В общем, был вздох облегчения, что правительство заседает не там, не надо выходить к толпе, а здесь пересидим, будем заниматься. И князь Львов просил Алексеева продолжать.
Но Набоков-то знал истину и уже не надеялся, что это пройдёт так легко мимо. Могло, впрочем, и обойтись, мало ли что взбрендит батальону.
Он вышел в приёмную, позвонил в свой секретариат. Оттуда: ничего нового, стоят. Ещё – «долой завоевания».
Так и есть, от 1-го мая осталось. Может, просто им понравилось гулять позавчера? И день солнечный, хотя прохладный?
Однако самого Милюкова следует предупредить.
Тут по другому телефону вызвали Шингарёва из министерства земледелия, которое тоже на Мариинской площади, Набоков не стал звать, подошёл вместо него. Те же известия.
Тут вызвали сам гучковский штаб – из штаба округа. Доложили примерно то же, генерал Корнилов спрашивает, с ведома ли это военного министра. Полковник пошёл докладывать министру.
Тотчас позвонил телефон снова: из Исполнительного Комитета Церетели просит подойти князя Львова.
Закручивалось, как в романе Достоевского: все приходят сразу и не вовремя, – и Алексеев приехал некстати, и ещё более некстати сегодня вечером приезжает румынский премьер Братиану, возись теперь с ним.
И Командующий Черноморским флотом в Петрограде! – срочно ж надо и с ним…
55
От Николаевского моста через Благовещенскую площадь и по Конногвардейскому бульвару шёл без музыки, но при офицерах, а у солдат винтовки на ремне, – запасной Финляндский батальон. Столица уж так присмотрелась ко всяким шествиям, а позавчера и весь город был одно сплошное шествие, что прохожие и внимания не обращали, даже и на оружие. И знамёна, плакаты качались над шествием тоже в порядке вещей, там «Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов», «Долой завоевания» – это никого не удивляло. И только тот онемевал, кто замечал ещё:
В голове колонны такой плакат, а в конце:
Как – долой Милюкова? Как это может быть? Он же – не старый режим? Что случилось??
И потянулись уязвленные и любопытные по тротуарам за колонной, как увлекаемые ею.
Хотя и солнечно, а никак не жарко. Солдаты ещё в зимних шапках, а жители в пальто, кто и в шубах.
Куда ж они? «Левое плечо вперёд!» Вывернул батальон мимо Исаакиевского собора. Мимо обгорелого пустого германского посольства со свежим лозунгом «Да здравствуют германские рабочие!», мимо министерства земледелия – «правое плечо вперёд!» – вытянулся вдоль всего Мариинского дворца, близко к нему, но не вплоть, – «напра-во!». И замер растянутый батальон перед растянутым лиловатым трёхэтажным дворцом, гнездом правительства, – лицом к нему.
И теперь штыки над плечами объяснились угрожающе.
Но ничего дальше батальон не предпринимал. Вот так и стоял.
Стекалась взволнованная публика. «Что это, граждане? Зачем вы пришли? Чего вы хотите?» – встревоженно спрашивали не у запуганных офицеров, а – у строя, у самих солдат.
И на правом фланге вольноопределяющийся Линде, в мешковатой шинели, громко объяснял:
– Как свободные граждане мы имеем право манифестировать по поводу всякого решения правительства, идущего вразрез с ясно выраженной волей народа. Народ – не хочет завоеваний, и Милюков не имеет права отправлять такую ноту!
И у солдат спрашивали. (А кто спрашивал-то? Сытые, белорылые в котелках да в дорогих шубах, свободная публика, кто не стоит ни в строю, ни у станка, ни мешков не таскает, а середь буднего дня вольны на площади околачиваться. И что это за фасонистая нахлобучка у них на голове, не носят же простую шапку, как мы. Своей одёжей сбивают они и свои вопросы: видно, что зароились в испуге от солдатских штыков. Все они тут заодно вместе с этим и Милюковым.)
Но Линде и сам не мог придумать, что делать дальше. Ни батальонный комитет, да ведь сголосовали еле-еле, через два голоса. Ни офицеры уж тем более.
Как-то ж думали, что кто-то к ним выйдет, от правительства. Но не выходил никто. За окнами второго этажа мелькали лица, смотрели, удалялись.
Но успокаивала висящая на фасаде дворца от одного колонного выступа к другому – из красной бязи длинная полоса: «Да здравствует Интернационал!» Ветер её пополаскивал.
И полётывали, слётывали на мостовую голуби.
И речи говорить не к кому, и кричать не к кому. С каким запалом повёл Линде батальон, а сейчас растерялся: министры не выходят – что же делать?
Чистая публика жалась: страшно представить, как солдаты сейчас врассыпную – да кинутся во дворец? да всех хватать?
А батальон стоял, стоял молча, и держал свои щиты с надписями – но уже и руки затекали, передавали друг другу, а то и опускали.
В голове Линде сверкали сильные мысли: растянуться да оцепить дворец? перекрыть входы? идти самим внутрь?
Но из батальонного ж комитета возражали, что пришли на манифестацию свободных граждан – неправильно применять насилие.
И чем бы это стояние кончилось? – не пришлось бы ни с чем поворачивать?
Ну, прошлись – и ладно?
Но тут – сзади слева, от Морской улицы, послышался гул – и оттуда повиделась ещё одна длинная солдатская колонна, и тоже вся оштыченная, а на первом щите зоркие и отсюда прочли:
И – ещё оркестр от того полка ударил! Марш!
Ох, сильно подбодрились финляндцы: не мы одни! Знать, верно пришли! Хорошо, согласились.
Теряя стойку, но не рассыпая строя, крутили головы туда, лупились. Послали узнать своего навстречу, воротился чуть раньше тех: – «180-й полк!»