Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
Это уже – была злая шпилька! Алина почувствовала себя сильней, ответила резче:
– Ты опять хочешь уклониться! Нет, лечи меня ты! Ты меня погубил – ты меня и вылечи.
Двумя руками подпёр голову, сидел. Сидел. И совсем тихо:
– А ведь ты – мой крест.
– Мой – кто? – не уловила, не поняла, нахмурилась.
– Мой крест, – уверенней и печальней.
– Я? – крест? – переспросила Алина с усмешкой, изумилась нелепости.
– Да. Теперь я понимаю. Крест – надо нести покорно. Но можно сознавать его.
Посмотрела на мужа, как видя его в первый раз. Распахнула глаза на эту выговоренную дичь:
– Да это ты мой крест! Это ты моя мука! Это к твоей заблудившейся душе разрывается моё сердце! – от любви! от жалости! Если б ты погрузился в мои страдания – ты бы не обрекал меня на такую жизнь! Я потому и мучаюсь, что я – с тобой!
Но тогда – надо…?
Тогда надо…?
155
За три дня – позавчера, вчера и сегодня – взлетел Зиновьев из эмигрантской беззвестности – да сразу в лучшие ораторы и вожди большевиков! Сперва отговаривался: «Владимир Ильич, я провалюсь, я же никогда публично не выступал». Он десять лет уже состоял членом большевицкого заграничного ЦК – вторым и единственным членом, кроме Ленина, но работа его была больше скрытая.
Однако, приехав в Петроград, они нашли здесь в большевиках одну серятину. Правда, перед ними приехала Коллонтай да ещё Каменев, и до сих пор они-то и выступали везде за большевиков. Но Каменевым Ленин был недоволен: революция нуждается в новом типе оратора, который в каждую минуту всё знает за массы, хотя б и не всё высказывал, а какой лозунг бросает – то предельно убеждённо. «Вот так научитесь держаться, Григорий. Не дайте почувствовать в голосе никакого колебания. Надо не ораторствовать, а – вбивать в сознание. И больше самых простых примеров. И старайтесь каждой фразой зацеплять слушателя или за карман, или за сердце».
В последнюю неделю апреля Зиновьев дважды выступал на большевицкой конференции, Ленин одобрил: «У вас хорошая страстность, Григорий, вы прямо кидаетесь на противника, это подойдёт».
А – всюду по Петрограду звали выступать Ленина. Но он не хотел никак! И когда позавчера уж нельзя было отказать совещанию фронтовых делегатов, – послал Зиновьева. (Да ведь спросят, почему через Германию…? – «А вы – первый и начните, вы – первый сами, дерзко вперёд!») Вечером проверил его рассказ и присутствовавших там, остался чрезвычайно доволен, вчера утром послал Зиновьева туда продолжать и вчера же вечером послал выступить на Исполнительном Комитете с программной речью, и снова хвалил.
Но это всё были выступления перед кучками, сотнями, – а на сегодня Ленин уже слал его идти выступать перед двухтысячным Советом, вместо Каменева: и по душе соглашатель, а ещё там назаседался с оппортунистами да с министрами.
Зиновьев и сам открыл в себе в эти два дня и способность говорить совсем понятно, для простых, и какую-то неистовость: в нужный момент его волной изнутри подбрасывает, и на противника. И несёт, не зная перегородок, и голос есть, не останавливался, только на секунды набрать воздуха, просто тащил за собой слушателей. И кажется, стал нащупывать, как надо вот это: зацепить их за живой интерес. Но – две тысячи сразу! И как можно влипнуть (уже наскочил в Таврическом), вот: сепаратный мир? Невозможно сказать, что мы за, но и нельзя сказать, что решительно не за, – это будет уступка оборончеству и разрушение Интернационала?.. «А вот, а вот, – посмеивался Владимир Ильич, – попробуйте посредине пройти. Отрицайте и то и другое».
Да не предвидишь, какой возникнет поворот. Надо учиться шагать по зыбким туманам.
Но почувствовал Зиновьев в себе зарождение этой смелости. На Совете так на Совете. С 1905 года Совет рабочих депутатов у нас окружён ореолом. А сейчас – он не наш, члены Совета выступают контрреволюционно. Но, держа речь, надо верить, что будущее – за нами!
Пленум Совета сегодня был назначен не рядовой воскресный, как только что был, а – экстренный, и заранее объявлено, что обсуждаться будет коалиционное правительство, – но чт'o народные массы в этом понимали? А собралось больше обычного, скамеек не хватало.
Большевики все пришли раньше, чтобы занять места компактной группой (только так можно действовать едино, протестовать или настаивать). Пришёл и Каменев, узнал, что выступать будет не он, а Зиновьев, и посматривал ревниво, иронически. Впрочем, отношения у них складывались ничего, да были они и ровесники: Каменев, конечно, мямля, но образованный, и хороший советчик. А Зиновьев вообще никакого образования никогда не получал, даже и гимназии, работал немного конторщиком в Елизаветграде, да быстро эмигрировал, сразу познакомился с Лениным и в 20 лет примкнул к нему навсегда. Учиться пробовал в Берне, да что-то неудачно, бросил. Зато чувствовал он в себе динамизм, с которым в эмиграции и не разгонишься, только – вот тут.
Пришли раньше – а пленум назначен на восемь, а начался только в девять, когда прибыла вся соглашательская головка ИК. (Они чувствовали себя просто аристократами и хозяевами, сбеситься можно!) И сразу выступил Церетели со своей набранной уверенностью, что он один – вещатель и что всегда проголосуют за него.
Страна, оказывается, перед пропастью, подвергается опасности дело всей революции. Уход Гучкова – это не просто уход, а апелляция к революционной армии против Совета, это движение империалистической буржуазии, стремящейся продолжать войну, она за спиной Временного правительства тянет его вправо. И Временное правительство на распутьи и обращается к нам, что оно не может управлять страной в таких тяжёлых условиях. Правительству остаётся два пути: или уклониться вправо, или идти на тесное сближение с революционной демократией. И оно предлагает расширить его состав представителями демократии, и только это может спасти революцию. В таких условиях Исполнительный Комитет колебаться не может. Разумеется, ни о каких уступках с нашей стороны не может быть речи. Наша демократическая платформа должна быть целиком принята. И Временное правительство поняло, что эта платформа – спасение для всей страны и надо звать всю страну под эту платформу. За нами должна пойти и буржуазия, иначе она подпишет себе исторический приговор. Настоящий момент – поворотный в истории русской революции, и только объединение всех живых сил страны… Демократия должна взять часть власти в свои руки. До сих пор было правило «поскольку-постольку», но если наши представители войдут в правительство – мы будем стоять за него горой. И наши социалисты-министры будут являться в Совет каждую неделю за доверием. И вот Исполнительный Комитет спрашивает у Совета: действительно ли он правильно поступает и учёл момент.
За годы Зиновьев научился у Ленина видеть, как половинчата и шатка позиция оппортунистов. Они употребляют как будто и правильные термины, и вот трясут именем революции, – а всё вывернут как-нибудь на соглашение и на сдачу. И при жуткой непросвещённости масс, особенно солдатских, сейчас тут, если бы не было большевиков, – головка легко бы проводила с этой толпой любой свой поворот. Но большевики – здесь, и оратор записан заранее, и со всей энергией (перебарывая свою возможную растерянность) – бежит, бежит на замену. И одет он в затёртый пиджак, вид почти рабочий.