Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого
Шрифт:
– Мой отец ещё в 60-х годах прошлого столетия начал борьбу за раскрепощение солдата и введение разумной, а не палочной дисциплины. Ему, тогда ещё капитану, Александр II сказал: «Я требую от тебя дисциплины, а не либеральных мыслей». Не мне, его сыну, стоять за сохранение старого порядка. Но всё, что делается теперь, – губит армию. Нам – нужна власть. Вы, – смотрел прямо туда, в гущу советских, – вырвали у нас почву из-под ног. Потрудитесь теперь её восстановить.
И сел.
Молодец. Не увиливал.
Львов пригласил Щербачёва. Гурко оставляли на заедку.
Встал худой высокий Щербачёв, с кавалерийскими усами. Он был и учён, одно время начальник Академии генштаба, и много прошёл строевых должностей, без блеска, но и без изъяна, и приближен был в государеву свиту – за боевой успех в первые же дни, как Государь стал Верховным.
– Нам необходимо воскресить былую славу русской армии. Конечно, не вина нашего народа, что он необразован. Это всецело грех старого правительства. Но приходится считаться, что массы неправильно истолковывают даже верные идеи. Если мы не хотим развала России, то должны наступать. Иначе получается дикая картина. Значит, представители угнетённой России доблестно дрались. Свергнув же правительство, стремившееся к позорному миру, – (Гурко и тут удивился), – граждане свободной России не желают драться за свою свободу? Странно, непонятно?
И – надежда, что дело поправимо, если Верховному Главнокомандующему будет передана полнота власти.
Но – с сомнением смотрел Гурко на съёженного Алексеева. Ему сейчас и полноту власти передай – нет, не справится. И сам уже не верит.
Но почему же никто из четырёх не сказал о «Декларации прав»?
По приглашающему, как на танец, жесту Львова – вскочил и Гурко в свой небольшой рост. Вплоть к столу, кулаками упершись в стол.
Проверяюще обвёл взглядом министров. Потом – орду.
– Волна революции захлестнула нас. А между тем мы получили проект… вот… так называемой декларации. Гучков не нашёл возможным её подписать и ушёл. Но если даже штатский человек ушёл, отказавшись её подписать, то для нас, начальников, она тем более неприемлема. Она полностью разрушает и всё то, что ещё уцелело. Во всяком случае, если она будет вот так введена, – я не вижу возможности с успехом занимать должность, доверенную мне Временным правительством.
И стал смотреть особенно вцепчиво – в Керенского, рядом со Львовым, ведь это ему подписывать не подписывать. Керенский не выдержал взгляда, опустил глаза, рисовал на бумаге.
– Если вы введёте декларацию – армия рассыпется в песок. Потоками крови расплатится за это и сама демократия. Если присутствующие возьмут ответственность за эту кровь на себя – пусть они договариваются с собственной совестью.
Начал – отлично. Но в орде – нетерпеливые, возмущённые движения. А министры замерли буквально в ужасе. И Гурко ощутил себя как перед пустым залом. Кому же он говорит? И вдруг что-то внутри невольно повернулось в нём, и, ища ли контакта, единения со слушателями, он зачем-то вдруг похвастал, что в феврале убеждал бывшего царя дать ответственное министерство.
Странно. Ведь от него не укрылось, что каждый из генералов подольщал в чём-то аудитории. И, сидя в кресле, – он это осудил. И никак не ожидал, что и сам зачем-то… Нет, ты брось вот этим мурлам:
– Вы создали нечто совершенно новое: вы отняли у нас власть. И теперь вы уже не наложите на нас ответственности – она всецело ляжет на ваши головы!
И со злорадством, и с лихой весёлостью смотрел на эти кудлатые головы, вообразив их вдруг обречёнными. Это – хорошо сказал!
– Вы говорите – «революция продолжается»? Нет, революцию надо задержать! Или, по крайней мере, остановить до конца войны, и дайте нам, военным, выполнить свой долг. Иначе мы вернём вам не Россию, а поле, где сеять и собирать будет наш враг. И вас проклянёт та же демократия, потому что именно она останется без куска хлеба. Про прежнее правительство говорили, что оно «играет в руку Вильгельму». Неужели то же самое можно сказать и про вас?
Орда бурела. Ещё удивительно, что не орали, не прерывали. А Гурко уже внутренне смеялся над ними, внешне суров и лаконичен как всегда.
– Да что ж это за счастье Вильгельму? – играют ему в руку и монархия, и демократия.
Да пора и кончать. Отпечатал:
– Отечество – близко к гибели. Разрушать – легче. Но если вы умели разрушить, то умейте и восстановить.
По мелькнувшему взгляду Керенского увидел, в чём и не сомневался: что никогда им вместе не работать.
И сел.
Нет, не так сильно получилось. Чего-то – не сказал.
Князь Львов – таким спокойно-елейным голосом, как будто ничего страшного тут ещё и произнесено не было, – предложил Алексееву заключительное слово.
Косохмурый Алексеев поднялся совсем не тем, как первый раз. Может быть, это и план его был – заслониться Главнокомандующими? через то получил разгон, на который сам первый не решался?
Без напора говорил, но веско-торжественно:
– Главное – сказано. И это – правда. Армия – на краю гибели. Ещё шаг – она будет ввергнута в бездну. И увлечёт за собой Россию. И все её свободы. И возврата не будет. И виновны – все. За всё, что творилось эти два месяца. Мы – сделали всё возможное. Мы, – покосился, – верим Александру Фёдоровичу Керенскому, что он вложит все силы ума, влияния и характера, чтобы помочь нам. Но этого недостаточно. Должны помочь, – однако потупил глаза, – и те, кто разлагал. Те, кто издавал приказ № 1, должны издать ряд новых приказов и разъяснений. В этих стенах можно говорить о чём угодно. Но до армии должен доходить только приказ министра и Главнокомандующего. И мешать этим лицам никто не должен.
Тишина советских была, пожалуй, самое удивительное. Неужели они сегодня всё-таки очнулись и поняли – чт'o наделали, что на самом деле происходит? И заседание – не будет зря?
Алексеев даже задыхался:
– Если мы виноваты – предавайте нас суду. Но – не вмешивайтесь в наши распоряжения. А то – назначьте таких, которые будут делать перед вами одни реверансы. Если будет издана эта Декларация, то, как говорил генерал Гурко, все оставшиеся маленькие устои – рухнут.
Голос его стал жалобным:
– Не переварено и то, что дано за эти два месяца. В армейских уставах указаны и права, и обязанности. А все новые распоряжения – только о правах. Если в ближайший месяц мы не оздоровеем, то… вспомните, что говорил генерал Гурко…
И, не в силах больше ни на слово, опустился в кресло больным.
Чёрный красивый Церетели, Гурко хорошо его помнил по Минску, поднял палец ко Львову, что хочет говорить. И поднялся во весь свой стройный рост. И что ж он найдётся сказать?
– Тут – нет никого, кто способствовал бы разложению армии, кто играл бы в руку Вильгельма.