Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого
Шрифт:
Теперешний базар – и крепко ругался, всё против новых порядков: против такс, что товары грозят отбирать за нарушение, и что полиции нет, а с грабежами сопляки-милиционеры не справляются. (Поймавши вора – люди никуда его теперь не вели, а тут и били, в мясо.) На базаре было всё наоборот газетам: газеты – только хвалили новую власть, а базар – только ругал. И – «тилигенцию» ругал, чего раньше не бывало. На базаре теперь такого услышишь, что ни дома, ни в училище, ни от кого из знакомых.
Но училища Юрик не пропускал: год кончать надо, а набродимся летом. Занятий не пропускал, а и много пустого нынешнего вздора говорилось и делалось помимо занятий.
Как-то на Соборном встретился с Милой
На днях пришло письмо от Ярика маме, а в нём и отдельный лист Юрику. И – такой горький весь, узнать нельзя брата даже от прошлого письма, тем более от февральского приезда. Самое непостижимое, о чём он писал: что никто не хочет больше воевать! – и солдаты не хотят, а за ними уже и офицеры не хотят!
Юрик был сотрясён: как же может солдат – не хотеть воевать? воин – и не воевать?? Что ж тогда будет с Россией, немцы придут? хоть и в Ростов? (Ну, не в Ростов, конечно.)
И – что же тогда делать вот реалисту 6-го класса?
И тут вдруг – позвонил в двери к Харитоновым незнакомый гимназист, как привет-ответ от Ярослава же, это он пригласил, в феврале. Из Новочеркасска, Виталий Кочармин. Выше Юрика вершка на два и старше на два года, очень худой – и большие чистые глаза. Юрик и встретил его первый, повёл наверх и усадил разговаривать, прежде чем Женя вышла. Виталий этой весной кончает гимназию и вот приехал посмотреть университет, оглядеться – летом хочет поступать на историко-филологический. А университет в эти недели как раз перестраивается: был эвакуированный Варшавский, становится Донской, и больше всего будут принимать местных.
Посидели на диване четверть часа рядом – и Юрик узнал! – узнал того самого Друга, которого давно жаждал иметь! Были у него в разные года друзья и с деревянными кинжалами, и с удочками, и с вёслами, а вот этого друга он давно ждал! Почему? Умный? Пристальный? Что в нём?
И кажется, Виталий тоже быстро узнал в Юре, так они сразу сроднились, как близкие. Вошла мама, сели за стол, но и мама, и Женя не то говорили, не то понимали, даже стыдно. Рассказывал Виталий, как у них гимназический комитет постановил, что отныне в свободной школе он не допустит превращать подрастающую интеллигенцию в рабов, но в единении с товарищами педагогами будет вырабатывать мировоззрение, – и чуткие длинные губы Виталия складывались же в насмешку, – а мама и Женя принимали всерьёз, с одобрением. – Теперь к старшим гимназистам учителя тоже обращаются «товарищ», и те друг между другом не по именам, а «товарищ такой-то».
Пошёл провожать Виталия до университета. Уже они стали на ты. Между собой быстро понимали, где мусор, где суть. Виталий хочет поступать на историческое отделение, чтобы знать всю историю насквозь и в глубину, иначе жить нельзя. А мы – было вступали в Донской Союз, чтоб эти безобразия остановить. Но вот прошёл казачий съезд – и казаки что-то от нас отворачиваются, они только об одном Доне думают.
Расстались – до вечера. А весь вечер – уже снова вместе. Пообедали со взрослыми, пропуская их речи, – и Юрик повёл Виталия вниз по Николаевскому до конца. Там – малый запущенный глухой бульварчик с несколькими акациями, двумя скамейками, на обрыве, – и обрыв усыпан шлаком, битым стеклом, а дальше вниз пакгаузы, склады, причалы – а дальше широко развёртывается Дон, ещё и сейчас как море. На этот бульварчик ростовчане гулять не ходят, только бывают жители соседних кварталов, и то днём,
Фигура Виталия была некрепкая, руки – видно, несильные, никак он не драчлив, не воинственен, – а всё более приходился Юрику в лучшие друзья, – почему? Сильная худоба Виталия была не оттого, чтобы болен или есть бы ему нечего, а – от внутреннего сгладывающего напряжения: что-то в Будущем надо угадать – и к нему пробиваться.
И два года разницы не мешали, и Виталий не снисходительно с ним говорил. Сказал о Ростове:
– А неприятный город.
– Почему? – изумился Юрик.
– Коммерческий. Крикливый. Души – нет. Все думают о наживе.
И – верно, правда! А живёшь – не замечаешь. А со стороны – вот сразу видно.
– И с этой зажиточностью, развлекательностью – особенно вот сейчас придётся Ростову тяжело. Он – не готов. С Севера – что сюда прикатится теперь?
Охватило Юрика: тоже верно!
– Теперь говорят – власть большинства. Но если такая настанет – то как это большинство, вот ростовское, себя поведёт, ты думаешь? Уже и сейчас видно.
А хотелось Виталию – учиться, много учиться! Знать, что происходило в Европе за все, все века. Читать всех главных авторов прошлых веков.
– Но я боюсь, что ничего этого мне, нам – не достанется. Не достанется! Ты слышишь, видишь – время какое? И что ещё прикатит? Не осталось нам с тобой времени.
С такой несомненностью это прозвучало для Юрика, как сам бы он назвать не мог, а вот услышал: Неотклонимое! Что-то грозное, даже страшное.
Уже темнело. И только многие рассеянные огни зажглись – тут, внизу, вдоль набережной, и там, у большого железнодорожного моста, и по воде кое-где двигались моторки с фонарями – и издали огни Заречной – и совсем уже на горизонте угадывались батайские, далеко…
И это всё Несомненное – при широкой тьме с огнями над донской поймой ещё несомненнее тронуло Юрика, и он ответил горячо:
– Если уж мужчины не хотят воевать – так кому ж, значит нам идти?
Вроде не в лад ответил? А вроде и в лад.
Виталий не возразил.
И Юрика подбросило встать:
– А давай поклянёмся друг другу, что вот мы – будем против всякой мерзости биться!
И Виталий тоже встал, безо всякой усмешки.
И они соединили руки, неловко сцепясь: правую с правой, левую с левой, крест-накрест.
175
С интересом, с интересом присутствовал Гиммер на этих исторических переговорах о коалиции! – потомки будут завидовать свидетелям. (Сегодня и Стеклов пытался добиться на ИК, чтоб его избрали в переговорную комиссию ещё одним делегатом от внефракционных, но не вышло. Да и поздно уже.) Но и клял себя Гиммер, что с первого же дня не настаивал включить в декларацию правительства – провозглашение республики. Скажут: по соглашению 1 марта Временное правительство (да и сам Гиммер) обязалось предоставить это Учредительному Собранию? Мало ли что! Создаваемое теперь Временное правительство – это уже не мартовское, а Учредительное Собрание – нескоро, а до тех пор что ж? – промежуточное состояние? Во Франции в 1848 не ждали Учредительного Собрания – республика, и кончено! (Да мало ли что можно упустить! Великолепного Линде, так прекрасно поднявшего Финляндский батальон в апрельские дни, – сам батальон постановил услать с первой же маршевой ротой. Но Гиммер через ИК искромётно успел его спасти, и теперь поедет он – комиссаром армии.)