Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого
Шрифт:
– Но какая ж это всероссийская революция? Так можно понять из сообщений, что всё происходит в одном Петрограде и решается им?
– Юридический фетишизм «народной воли»? – Этот ритор ничем не затруднялся. – Если революция обнаруживает централизм, столица действует за провинцию, – так это неотразимая потребность. Это – не нарушение демократизма, а динамическое осуществление его. Но ритм этой динамики нигде не совпадает с ритмом формальной демократии. И нет ничего более жалкого, чем морализирование по поводу великих социальных катастроф. Тут – обнажённая классовая механика. Пробуждённые массы, гордые своими успехами, теперь осуществят великолепное будущее!
Он
А то проскальзывали какие-то надменные оговорки: «Ничем не могу помочь их печали… я не тороплюсь уплачивать по этому счёту… остаётся соболезнующе пожать плечами…» – и становилось не по себе.
Этого человека стеснял вагон. Он – рвался, опережал ход поезда. В крайней напряжённости, как бы перед скачком.
О-о, он ещё наделает дел! Это – штучка.
Сейчас он, кажется, более всего опасался для России «министериализма» и «парламентского кретинизма».
– А помогли бы некоторым ослам машины, укорачивающие людей на длину головы. Да никуда не годился бы тот революционер, который не стремился бы поставить на службу своей программе – государственный аппарат принуждения.
Его нервность начинала болезненно заражать и Федонина. Что-то непоправимое упускалось! Чего-то никак нельзя было упустить!
– Но в чём программа? Что может сделать малость вашего пролетариата в поголовно крестьянской стране?
– Да, – усмехнулся Троцкий. – Мужицкий ум лишён размаха и синтеза. Они улавливают только элементарное. Крестьяне изорвали на онучи знамя Желябова. Они поймут, когда по ним пройдутся калёным утюгом.
И, видя как Федонин отшатнулся, ещё утвердил:
– Да, в школе великих исторических потрясений надо уметь учиться. А по слабым – жизнь бьёт!
Но при всей его страстной речи и огнистых глазах – какое-то высокомерное холодное отчуждение насажено на него как броня. Он был горяч – но был и холоден одновременно.
Уже к ночи прекратились разговоры.
А в Белоостров поезд пришёл в четвёртом часу утра, при первом свете, – и тут в вагон хлынула шумная компания друзей этих эмигрантов. Они остро, пересыпчато заговорили уже только между собой, тарабарскими терминами, на революционном жаргоне.
А их же поездом, но в другом вагоне, ехал известный бельгийский социалист Вандервельде, даже, кажется, председатель их же Интернационала, – но к нему они не шли, и Троцкий вчера не ходил. Когда поезд пришёл в Петроград в 6 часов утра, – солнце уже не низко, а город спит, – Вандервельде встретили с бокового подъезда трое бельгийцев с чёрно-жёлто-красным флажком на автомобиле. Врачей – два чиновника из Красного Креста. А семерых эмигрантов – сотни людей, собравшихся с вечера, не ушедших с вокзала и за ночь: с красными флагами рабочие, с нарукавными красными повязками вооружённый винтовками рабочий отряд. И на руках понесли Троцкого в парадные комнаты вокзала, там речи.
У приехавших эмигрантов встречавшие переняли чемоданы – все эти революционеры ехали, однако, с хорошими кожаными. А врачи со скудными узелками и мешочками пошли на площадь, ожидая, чем ехать. В утреннем зарев'oм солнце явилось первое видение родины: грязная, изсоренная площадь.
Из главных дверей вокзала под новые аплодисменты вышла группа Троцкого. И один из них, Чудновский, поднялся на грузовик, держать речь и тут. Всё о том же: довольно этой войны! кончать её немедленно! братство народов, а немцы совсем не так плохи.
Потом из встречающих объявили: Урицкий.
Такая малая их кучка – но если везде всё время будут держать речи, а их будут слушать?
Федонин передал заспинный мешок спутнику – и полез на тот же грузовик, отвечать от военнопленных.
177''
Суд над Фридрихом Адлером, убийцей австрийского премьера.
Рим. Отставка Гучкова произвела в Италии удручающее впечатление… После того как все видели лучезарное возрождение России к свободе от гнёта царской власти, никто не мог ожидать, что положение в России станет таким тягостным.
Копенгаген. Датская печать усматривает в уходе Гучкова и Корнилова признаки полного развала России.
Гинденбург заявил: «…Что события в России способствуют нашим планам, этого не может отрицать даже самый ярый оптимист Согласия. В прошлом году, чтоб отразить наступление Брусилова, нам нужен был наш стратегический запас. Ныне же дела обстоят совершенно иначе».
Социалистическая пресса разбилась на десятки враждебных устремлений. Можно вообразить, что на плечи единого пролетариата вскочило два десятка горланящих голов, высовывающих друг другу языки. Где же собственная голова пролетариата?
…Хлеба всё нет. И твёрдые цены повышены на 60 % при участии того самого Громана, который так боролся против их малейшего повышения. Положение с продовольствованием армии стало значительно хуже, чем было до революции.
В с. Болотникове Пензенской губ. все должны были принести на сход свои документы. Затопили печку, дружно сожгли все документы, кричали «ура» и смотрели, как горят старые законы.
Из речи Брешко-Брешковской в с. Шунга Костромского уезда. «…Тёмные силы возбуждают крестьянство нелепыми слухами, будто в демократической республике все золотые кресты на церквях будут перечеканены на монеты, все колокола медные перельют на пушки, все драгоценные украшения икон будут ободраны, а церкви обращены в сеновалы. Всё это наглая ложь. Нас, социалистов, часто называют безбожниками, но скажите, граждане: кто ближе ко Христу: кто каждый воскресный день кладёт поклоны, или социалист, положивший жизнь свою за други своя?»