Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Рослые морские офицеры стояли со слезами в глазах от позора. Одно удалось им – сохранить знамя экипажа. Теперь они все просили, чтоб дозволено было остаться им при императрице. Они ставили это выше подчинения своему командиру и переступали его приказ.
Государыня была тронута их преданностью, и сохранением знамени, и тем отчасти простила экипажу.
– Боже мой, что скажет император, когда услышит об этом!…
И тут вскоре поднесли ей прямую телеграмму от самого императора – первую за двое суток!
Из Пскова, сегодня же в полночь. Радость прямых обращённых слов, нежность, невыразимая через чужое перестукивание телеграфных ключей. А новости – никакой, даже нет намерения скоро приехать в Царское, как выражено было Иванову.
Но лишь немного шагов она совершила, держа драгоценную телеграмму в руке, как генерал Гротен доложил ей несколько новых шоковых новостей.
Что в Луге – революция, и разоружён верный Бородинский полк, шедший сюда на выручку в распоряжение генерала Иванова. (Сразу кольнуло: Луга – на прямой линии из Пскова, как же проедет Ники?)
Что сам генерал Иванов со своим эшелоном ночью отбыл в сторону Вырицы. (Очевидно поехал выручать Государя!)
Что в Царском Селе возобновились беспорядки, грабёж, пьянство.
А телефоны дворца перестали работать с Петроградом. Несколько раз пытались вызывать – наконец телефонист прошептал в трубку: «Я не могу вас соединять. Телефон не в наших руках. Я прошу вас не говорить. Я позвоню вам сам, когда это будет возможно».
Ещё сохранялся прямой провод с Зимним дворцом, но там ничего не происходило, и прислуга ничего не могла сообщить.
И с такими новостями по тяжёлой лестнице государыня поднялась к больным детям на 2-й этаж в их тёмные комнаты. Температура у всех, кроме ещё здоровой Марии, была между 37 и 38, но осложнения не проявлялись, только у Тани начало болеть ухо. Все очень слабы, но Алексей даже и весел.
Уже вчера мать стала им кое-что рассказывать из происходящего, – мучительно притворяться дальше. А сегодня стала говорить почти всё как есть. Две старших дочери уже имели большой опыт работы в госпиталях, в комитетах по раненым и беженцам, научились наблюдать людей и их лица, сильно развились духовно через понимаемое ими страдание семьи, и так уже знали последние месяцы, черезо что семья проходит. У них уже была и вдумчивость, и душевное чувство. Пусть знают всё. Даже об экипаже.
И приняли – молодцами. Мари – потому ли, что ещё здорова – особенно гневно возмущалась уходом экипажа. У старших было – примирение с Божьим Промыслом.
Ещё один урок познания людей.
Теперь, поднявшись на 2-й этаж, государыня оставалась уже тут. Опять сильно болело её сердце, обычное расширение, когда не помогают и капли. Приходится выносить больше, чем сердце может вынести.
Государыня испытывала изнеможение, но держалась силою, чтобы не подумали, будто упала духом. Курила, чтоб утишить боль сердца. Сейчас надо было найти в себе силы идти на ту сторону дворца проведывать Аню. И очень трогалась Александра Фёдоровна, что Лили Ден уже четвёртый день не хочет покинуть царскую семью, не едет к своему сыну в город.
Государыня чувствовала, что ей надо что-то сообразить и сделать, что-то ускользает от её соображения, – но её то и Дело тормошили – то Апраксин, то командир Сводного полка Ресин, то самые приближённые, – она терпеть не могла, когда отрывают и всё теряешь линию.
Да, вот что! Отчего не послать во Псков аэроплан с письмом Государю? Самое простое решение. Послала узнать в лётную команду, есть ли такая возможность.
Всё смешалось в голове, какие-то вихри, нельзя уложить верное соотношение вещей. Чем кончится? Как это решится? Что предпринять?
Что он делает во Пскове? Действительно ли это был вольный выбор ехать туда? А если вынужденный? Хотят не дать ему увидеться с его верной жёнушкой – и может быть подсовывают какую-нибудь гадкую бумагу?
Полковник доложил: аэроплан исправный есть, но исчезли все лётчики.
Все изменяли! Все исчезали!
Как же послать письмо? Как же дать ему знать? Как прорвать этот заговор? Разрывается сердце, что и он в одиночестве, и мы, и ничего не знаем друг о друге.
Одно средство – гонец. Верный офицер. Пусть едет. Пусть едет поездом через мятежную Лугу и тайно везёт письмо. Дожили! – письма царской четы должны проходить тайно.
Тут генерал Гротен подал пакет от Павла.
Павел сообщал, что вчерашнему проекту своего «манифеста» он не мог дать лежать без движения. И поскольку государыня его не подписала, а имя Государя должно быть укреплено и поддержано в нынешней обстановке, – он счёл за благо собрать подписи кого мог из великих князей, вот их троих, с Кириллом и Михаилом (что одновременно разрушало и вредные возникшие слухи о регентстве Михаила – как бы гарантия, даваемая от династии). И этот манифест вчера поздно доставлен в Думу и сдан Милюкову, который его одобрил.
И снова прилагался тот вчерашний текст на машинке, отброшенный государыней.
Женский глаз не мог тотчас не заметить первое: что объединяло этих трёх великих князей – что все трое они были морганатические отступники от династии. Манифест морганатиков! – невиданное дело!
И теперь эти трое, не имевшие власти над самими собой, над своими страстями и слабостями, – предлагали своему Государю, в какой форме ему лучше всего уступить государственную власть! Только и додумались!
И презренный! Милюков – одобрил! Ну конечно! И великий князь Павел писал об этом с гордостью.
О Боже, до чего мы пали.
Но на Павла почему-то не было сердитости.
А те, Милюковы? Всё рвались к власти – ну пусть водворяют порядок, ну пусть покажут, на что они годятся! Пожар они зажгли большой – как будут его теперь тушить?
Ещё мало было в это утро ударов – принесли ещё один.
Но принёс мужественный Гротен, который своей выдержкой и чистотой как бы очищал от этих измен. Он принёс – розданную начальникам всех царскосельских частей записку Кирилла – «контр-адмирала Кирилла», – что со своим гвардейским экипажем он вполне присоединился к новому правительству и надеется, что все остальные части сделают то же!…