Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
«Бунт почти на всех судах.»
402
Долгой дорогой, вагонным покачиванием отходил Николай от пережитого во Пскове.
Он оказался как обожжён. Только сегодня ощутил, насколько. И ото сна – не прошло. И от книги о Цезаре – не проходило.
За окнами двигался чудный солнечно-морозный день. Но не взбадривал душу.
С пути отправил телеграмму брату.
«Его Императорскому Величеству Михаилу.»
Необычно сочлось. Но от своей руки.
«События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом… Горячо молю Бога помочь тебе и нашей родине. Ника.»
Пошли ему Господь более удачного царствования!!
И Мама в Киев отправил. Позвал приехать в Ставку.
За день разговаривал понемногу с Фредериксом, Воейковым, Ниловым, – но всё не разряжалось. Они как-то не так понимали.
Воейков упрекнул: говорили Государю, что гвардию надо было держать в Петрограде, – надо было и держать. И ничего бы не произошло.
Но это было никак не возможно, неужели не понятно? Если гвардию бы держать в Петрограде в безопасности, то такая льгота какой бы обидой была для остальной армии! Это невозможно бы!
Как и невозможно, некрасиво было бы (советовали тоже) – отзывать из армии второсрочных солдат, создавать из них полицейские батальоны.
Текли часы. Прихмурился и день. Но не только не проходило обожжение, а – вырастало вчерашнее, вырастало по значению.
Вчера – Николай легче принял решение, чем осознавал сегодня.
А может быть – он мог бы не отрекаться?… Вот просто сказать: нет! – и всё. Упереться. А что?… Что б они сделали?
Обидный остался осадок от тона, каким Рузский разговаривал с ним эти дни. И как теперь пожалел Николай: зачем поддался уговорам Григория, возвратил его командовать фронтом после неудовольствия и смещения. Так возвысил его, а он вот – поворачивает судьбы империи.
Может быть, может быть как-то можно было сделать вчера иначе. Но не первый день как тугой пеленой была обтянута голова, и даже если было простое доступное – а не видно. Вчера – не увидел.
Может быть, самый простой выход, – а не открылся.
И - кто теперь был Николай? Кроме уже отодвинутой юности – он. Помнил себя всегда императором, только. И вдруг – уже нет…
Но и не просто же частное лицо, никому не знакомое, – это было бы намного легче. А был он теперь – особое пустое холодное место, выставленное на позор и насмешку всем, кто знал его в прежней жизни.
Стыдней всего было предвидеть, как: он встретится завтра с иностранными представителями при Ставке. Вот перед ними было, пожалуй, всего позорней. Ведь для них он был – сама Россия. А – как теперь они должны смотреть?
Ощущение было как будто раздетости или измазанности. Чего-то очень унизительного.
А – со всеми штабными встречаться?… – если даже со свитой так тяжело. (Все – выражают глазами.)
Да зачем он и в Ставку поехал?… Уж лучше скорей бы в Царское!
Глаза скользили по Юлию Цезарю – а в самом протекало, всё протекало – своё царствование. Такое, кажется, долгое, – а вот короткое, незавершённое.
Двадцать два года он стремился делать только лучшее – и неужели делал не лучшее?
И будут судить потомки. И будут осуждать каждый шаг.
Ещё до вечера обещало длиться это вагонное раскачивание вне жизни, отодвигая всё неприятное.
Но тут обманулся: в Орше в поезд вошёл лощёный Базили, начальник дипломатической канцелярии при Ставке, составлявший первый проект отречения. Он выехал навстречу, чтобы в пути обсудить с Государем, как документально оповестить союзников о случившемся.
Разбередил на несколько часов раньше. И бестактно коснулся больного:
– Мы были в отчаянии, Ваше Величество, что вы не передали вашей короны цесаревичу.
Вздохнул Николай:
– Я не мог расстаться со своим сыном.
Не понимают?…
И – кончался, прошёл свободный день, так и не принеся покоя, но даже хуже. Ощущение было – раздавленности.
Вот уже, в темноте, подъезжали и к Могилёву.
Николай заволновался перед новыми встречами, каждая ещё унизит его.
Впрочем, пока на вокзале он ожидал лишь нескольких человек, обычных встречающих – Сергея Михайловича, Бориса, может быть Сандро, если здесь, да несколько старших генералов. Но подъезжая и подглядывая через обледенелое окно, – увидел на платформе длинный замерший офицерский строй – так много, как никогда не было, ещё и с чиновниками, конец и не виден был.
И – прошли мурашки по темени. Стало страшно? Да, и страшно. И – как будто почесть мертвецу, всему наперекор!
И – слезы проникли в глаза: гордо за армейскую честь!
И – жалко себя: ведь он теперь – и от армейской чести как-то отключался? Он – полковником оставался ли быть? какого полка?…
И – колебание охватило: как же выйти сразу перед всеми? Каким шагом? И ведь придётся как держаться, чтобы слезы…
Пока замешкался – а в вагон на выручку вошёл сам Алексеев. Вот спасибо!
Всё тот же простоватый, не слишком мудрый, чуть скашивая глазами – «мой косоглазый друг»… Что-то напутал в эти дни, вчера – огорчил он Николая. Но сейчас увидел его незамысловатое лицо служаки – и теплом обняло сердце, миновала досада на него. Верные армейские души! С чувством обнял его, прикоснувшись усами к усам, наискось.
Стояли в том самом светло-зелёном салоне, где вчера, близ этого времени, Николай принимал депутатов Думы. И случайно за тот же самый столик сели, Николай – на то же самое место, а Алексеев – на место Рузского.