Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
Крупным шагом Воейков с телеграммами пошёл назад к Государю. Но и Фредерикс поплёлся туда же, взволнованный нарушением этикета.
(Так что ж, мы – пленники здесь? – передалось по свите.)
Воейков возвратился очень недовольный и протянул телеграммы Рузскому.
Рузский поправил очки и прочёл верхнюю:
«Прибыл сюда к обеду. Надеюсь, здоровье всех лучше и что скоро увидимся. Господь с вами. Крепко обнимаю. Ники».
Вздрогнул, переложил её в испод.
А в открывшейся, главной, Алексееву, стояло: что – согласен на предложенный манифест и согласен на ответственное министерство.
Может быть слишком раздражённый предыдущим столкновением, Рузский теперь нашёл, что это недостаточно ясно выражено: хотя все одинаково понимали, что значит «ответственное», однако всё же – ответственное перед кем? Надо указать конкретно, что – перед Думой, перед народом. Не был ли это уклончивый хитрый манёвр царя, так для него характерный?
И Рузский настоял, чтобы Государь принял его снова. Тот принял.
Сколько не видел его Рузский? – минут сорок пять-пятьдесят. Представить нельзя, чтоб за эти минуты человек мог так осунуться, потерять всё недавнее упрямство, как-то рассредоточиться взглядом, лицом, обвисли глазные мешки, и кожа лица стала коричневая.
Но тем уверенней был напор Рузского: в тексте телеграммы ошибка, это – не совсем то или совсем не то. Надо исправить!
Государь посмотрел недоуменно, спросил, как точней выразиться, и тут же переписал.
Фредерикс сидел и дремал в углу, иногда вздрагивая.
Государь поднял от бумаги большие глаза с надеждой:
– Скажите, генерал, но ведь они – тоже разумные государственные силы, правда? Кому мы передаём.
– Ну, разумеется, Ваше Величество, – подбодрил Рузский. – И ещё какие разумные.
Теперь Рузский предложил, чтоб телеграмма была послана не только Алексееву, но и, для ускорения, сразу сообщена Родзянке в Петроград.
Государь покорно согласился.
А не угодно ли Его Величеству самому поехать на этот аппаратный разговор?
Государь смотрел, плохо понимая. С чего б это, куда? Среди ночи?
– Поручаю переговорить вам.
Рузскому и лестно было, что такое громовое известие он сообщит Государственной Думе первый.
Но уже столько сил положив за этот вечер, но уже достигнув столького, как никто не мог и мечтать в России, – как остановиться? Который раз за этот вечер всё изучая на пальце Государя перстень с продолговатым зелёным камнем, а на кисти рыжеватые волосики и коричневые пятнышки вроде крупных веснушек, – Рузский повёл сломленного собеседника дальше. Теперь, после этой главной принципиальной уступки – как можно продолжать бессмысленную операцию посылки войск против столицы? Войска вот-вот уже скоро могли накопиться, столкнуться – и во имя чего же всё? И кровопролитие?
Если примиряться – то какие же войска? против кого?
Размягчённый Государь тотчас согласился: войска, снятые с Северного фронта, – остановить.
И выборгскую крепостную артиллерию, конечно?
Да, тоже.
Но – и ещё не хотелось Рузскому уходить! И ещё, он чувствовал, можно что-то взять.
Да, вот! – тогда и генерала Иванова надо остановить?
Государь смотрел увеличенными печальными глазами, не сразу понимая.
Иванова? Да, и Иванова, конечно. Послать и ему остановку.
– Но это можете сделать только лично вы, Ваше Величество. Он никому более не подчинён.
Государь тотчас же сел. Тотчас написал собственноручно. И подал Рузскому телеграфный бланк.
И тут вдруг черезусильная и стеснительная улыбка выказалась на его больших губах под густыми усами:
– А как вы думаете, Николай Владимирович, теперь смогу я проехать в Царское Село? Ведь у меня, знаете, дети больны корью.
– Так что ж, – согласился Рузский. – Вот подтвердится. Вот утвердится общественное министерство, всё везде успокоится, – и поезжайте.
Он вышел, цепко неся свою телеграфную добычу.
292
Летали эти шальные пули по всем направлениям – вверх, но и вдоль, но и вкось, и какая-то часть их должна была где-то застревать, впиваться.
А Гучков с князем Дмитрием Вяземским всё ездили, всё гоняли по Петрограду, из батальона в батальон, из казармы в казарму, где успокаивая страсти, где собирая силы отражать правительственные войска, ожидаемые на город.
Хаотически движущиеся предметы имеют вероятность пересечься.
Уже около полуночи проезжали мимо казарм Семёновского полка – и в обрывках света, криков и стрельбы увидели и догадались, что солдаты-семёновцы или чужие – грабят, потрошат офицерские квартиры. Сами офицеры то ли скрылись прежде, а женщины кричали, протестовали, а их тут было в автомобиле четверо, и подёргался автомобиль – застрять ли в мелкой бытовой потасовке или гнать дальше, – и в этот момент Вяземский охнул и схватился за спину:
– Ох! Меня кажется…
Он сидел рядом с шофёром, а Гучков с адъютантом графом Капнистом сзади.
– Попало? Зацепило?
– О-о-о! – застонал. – Кажется, крепко… Тьфу, пропасть!
Как некстати!… А когда оно кстати? Как на крыльях носились – и остановило их.
Дмитрий отнял руку от спины, вперёд – она в крови сильно.
Кто стрелял – хоть смотри, не смотри в темноту, целенная, не целенная, – не исправишь дела.
Куда ж теперь? Домой? Всё равно Аси нет дома, она в отъезде. К матери на Фонтанку? Не надо её пока тревожить. В госпиталь? Да может, посмотреть, так обойдётся? Да вот в одну из этих квартир, что ли. Заодно и защитим…
Сгоряча Дмитрий сделал два-три шага, а дальше чуть не упал, подхватили его с двух сторон Гучков и Капнист. И сообразить бы: вернуться назад в автомобиль – нет уж, как задумали, пошли.
Вяземский вис на шеях, уже совсем ногами не перебирал. Шофёр подменил Гучкова.
Через распахнутую освещённую дверь с крыльца уметнулись перед ними в темноту две солдатских грабительских фигуры. Гучков крикнул на них, для острастки.
Женщина стала в двери закрыть её – а на неё надвигалось строенное чудовище.