Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
Позвал начальника штаба чайку вместе попить.
– Вот, Иван Харитоныч, упаси Бог от этих приездов. Это – ещё умеренные, а приедут крайние?
В комнате-кабинете с углубными плюшевыми креслами один стол был с бумагами и телефонами, один под картами, а третий под чаем. Подле него и уселись теперь. Стояла на столе наблещенная 20-линейная яркая керосиновая лампа. Чтёные газеты, по недостатку места или непочтению, свалены были на пол у стены.
Из стакана в серебряном узорном подстаканнике с семейным вензелем Савицкий отпил свой коричнево-бордовый, настоенный, не ослабленный лимоном.
– Голова кругом идёт. Не сплю. Ведь мы кончаемся… Развал идёт на нас, как по широкому участку пущенный газ.
Высокий суровый полковник сидел недвижно. Что ж тут и говорить.
Савицкий щурился:
– Если б я сейчас мог спасти дивизию тем, что арестовать полдюжины комитетов, – я бы без колебания. Но дело зашло так, что уже и этим не спасёшь. Обычными методами военачальников – мы уже ничего не спасём. А вот я думаю все эти дни… думаю… Отколь гроза, оттоль и ведро. Надо – через верхи.
Начальник штаба удивился:
– Но вы ж их видели, Дмитрий Сергеич.
– А – не через этих. Именно, раз они такие, и Раззянко их такой же, – не через них.
В своей трогательной кофте Савицкий сидел, как хозяйка за столом, а решительность движения проявлялась и из-под этой вязи.
– Я думаю вот… Может быть, тот же наш командующий армией… Или даже выше… Просто не хотят взять на себя первой ответственности? сказать первое отчётливое слово против потока? А если я – возьмусь всё первый назвать? Подам им чёткий рапорт, моя подпись, моя ответственность за каждое резкое выражение, – а им только двигать бумагу по команде до самого верха. Может и Ставке надо – на что-то опереться. Там, смотришь, и от кого другого поступит.
Встал, с отверделой спиной, распрямлённой шеей, уже не домашний старичок, только что чувяками не печатая, прошёл к письменному столу, выдвинул ящик, достал хрустящие два белых листа:
– Соизвольте посмотреть, – отчеканил, подавая.
Начальник штаба, принимая лист – встал, звякнули шпоры, поклонился, и начал читать стоя, а сел не прежде чем сел и генерал.
Рапорт был написан чёрными чернилами, крупно, и почерк бы хорош, да чуть повреждён. (Ещё под Уздау прочеркнула Савицкому пуля три пальца понаружи.)
«Командующему армией генералу-от-инфантерии…
Командующему армейским корпусом генерал-лейтенанту…
«… Новый военный министр не знает ни уклада армии, ни её моральных потребностей, разве только материальное снабжение…» – сразу брал за рога. И правда, простой хрусткий бумажный лист, а что только можно в него вписать, если без увилистого красноречия:
«Без проведения через законодательный орган появился в спешном виде и сообщён телеграфно от имени военмина приказ об отмене ограничений в правах нижних чинов – под давлением партии социалистов, поставившей себе целью уничтожить Армию путём разложения нравственных устоев её. Под видом отмены ограничений в Армию вносится возбуждение солдат против офицеров. А совет министров и Комитет Государственной Думы продолжают взывать о единстве, как будто не знают или не понимают приказа министра…»
Вот так! Всем Сенькам выдавал по шапкам. Потягивал генерал остывший чай – и с волнением не спускал ревнивых глаз с полковника, угадывая, какое место он сейчас читает.
В таком же духе шло и дальше, всё энергично:
«Нельзя допускать в армию политику, агитацию партий… Армия разваливается сокрушительно. Никакие военные действия этой весной становятся не возможны. Для натур малодушных и подлых надо установить законом физическое наказание, – это есть даже в западных армиях, с культурными солдатами. И – оставить смертную казнь по приговору полевого суда, хотя бы для изменников-перебежчиков.»
И даже на Учредительное Собрание замахивался:
«Невозможно без главной части мужчин обсуждать образ правления, земельный вопрос, состояние сословий.»
– Ну, как?
Начальник штаба отложил листы на чистое место.
И правда, что мог иное сделать беспомощный начальник дивизии? Смело, чётко, и лепить им в лоб. Снизу вверх.
А это никогда не легко, снизу вверх.
– Ваше превосходительство. Боюсь, реальный результат будет один: через считанные дни – вам отставка. В порядке омоложения командного состава.
– Да пусть отставка! – махнул Савицкий, в гневе. – Я и жизнью не дорожу.
Да начальник штаба его знал.
И не знал. Савицкий закинул голову:
– А если ещё и в газетах напечатать?…
Ого! Живо перенимал он образ действий эпохи! Против Гучкова – и гучковский же приём!?
Начальник штаба любовался своим командиром. И ужасался их общему бессилию:
– Газета, ваше превосходительство, в лучшем случае ответит: некоторые воинские начальники по своему политическому невежеству по сей день не уяснили подлинного смысла событий. Не через Гучкова, так через газету отставка ваша совершится тотчас.
– Но командующему армией это может дать опору формальную для протеста? для движения рапорта? Начальник дивизии – тоже не мелочь. И кому-то в Ставке пригодится такой рапорт? Во всяком случае, голос прозвучит?
– Честно говоря, ваше превосходительство, не думаю. Честно говоря: просто некому сейчас в России ничего дельного написать.
Савицкий твёрдо смотрел. Думал.
– Нет, всё равно пошлю. Завтра же.
602
И вот наступил великий день – день оглашения Манифеста «К народам всего мира». Пленум Совета намечался в самом большом зале Петрограда, какой только обнаружили: в Морском кадетском корпусе на Васильевском острове, думали вместить туда тысячи, может быть, четыре.
Гиммер не ожидал, что будет так волноваться. Представить себя сразу перед столькими тысячами, а слова бросать сразу ко всей Европе – это чем ближе, тем казалось грандиознее, и даже в груди пересыхало. Хватит ли голоса? Ну, в закрытом помещении легче, чем на улице. Да ведь не просто же прочесть готовый Манифест – он должен будет сделать распространённый доклад, найти ещё новые аргументы и построения и при этом не слишком рассердить оборонцев и не потеснить интернационалистов. Гиммер думал, доклад такой у него в голове готов, – нет, не готов, с утра понял. Но и удалиться готовить его – он тоже уже не мог, какая-то взволнованная потерянность рассеивала.