Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
Шрифт:
Нет, подождите, мы ещё покажем, как в настоящей огненной революции – реют!
Конечно, на Совете поостережёшься, о войне не скажешь прямо: «штыки в землю!», как надо бы. В ходе революции пролетариат постигает свои истинные задачи методом последовательных приближений. Ведь угнетённым классам, как говорил ещё Марат, всегда не хватает знаний и руководства. Но они отлично ассимилируют элементы агитации. И мы – обязаны их нести.
Нет, не этой надстройкой Исполнительного Комитета надо завладеть, а именно, только и прямо – самим большим Петроградским Советом.
Поднять на штурм – Совет! Воскресить несравненный Пятый Год! – и Россия наша!
180
Сегодня у них было намечено – идти искать старика Варсонофьева. Адрес нашли: у Сивцева Вражка в Малом Власьевском, а телефона у него не оказалось, сговориться нельзя. Рискнули отправиться наудачу, может, не рассердится. (Да наверно, вообще это глупая выдумка? – чем ближе, тем Саня больше стеснялся.)
Все эти дни такая солнечная и тёплая стояла погода, Ксана привезла из Петровско-Разумовского со своей практики, что уже четыре дня как прилетели ласточки, начинают цвести одуванчики. А сегодня вдруг попасмурнело, похолодало, и даже срывались утром отдельные снежинки, потом не стало.
Сразу после ксеньиных занятий и пошли. Она ёжилась от холода, но наперекор всей пасмурности была весела.
И правда же: чудо их знакомства и сближения – был свет, свет десятикратный против всех нескладностей.
Дверь Варсонофьева со старомодными резными филёнками и сама серо-старая, но по-старинному крепкая, со стеклянной синей ручкой и почтовым фанерным ящиком, выходила прямо на Власьевский. Медная дощечка с гравированной витиеватой надписью. Но – кнопка электрического звонка.
Саня позвонил.
Мимо проезжал экипаж, и сперва не было слышно изнутри. А когда проехал – прислушались – вот уже и близкий шорох, поворот ключа, и безо всякого «кто там?» – дверь открылась.
В полурастворе её, не на цепочке, стоял – да! сам Павел Иванович! Тот самый – со своей ужато-возвышенной головой и особенной углублённой посадкой глаз.
– Чем могу служить? – неласково.
– Павел Иванович! – спешно стал уговаривать Саня. – Ради Бога, простите меня. Вам это, вероятно, покажется вздором. Но вы когда-то приглашали…
– Да? – очень удивился Варсонофьев.
Саня ещё растерянней:
– Да, глупо конечно, я понимаю. Простите. Это было в августе Четырнадцатого года… Я был с другом, нагнали вас на Никитском бульваре, вы повели нас в пивную, мы там разговаривали – и вы пригласили, если кто из нас когда приедет с фронта в Москву…
– А-а-а, – теперь вспомнил Варсонофьев, и под косо свисающими седыми усами губы слегка раздвинулись, улыбнулся. – А-а-а, один гегельянец и один толстовец, да?
– Да, да! – повеселел Саня. – Как я рад, что вы вспомнили. Очень неудобно, простите… Но я в Москве всего немного, а тот разговор так запал… Я эти годы много раз вспоминал ваши слова… И вот я теперь, если вы разрешите, – с моей невестой…
– Очень рад, – всё ещё не слишком ласково сказал старик. Поклонился Ксенье и распахнул перед ними дверь. – Милости прошу, взойдите.
Поднялись ещё на два порожка – и оказались в полутёмной прихожей, дерюга на полу для вытирания ног, груда поленьев сложена в стороне, рундучок у стены, а прямо вперёд деревянная лестница с точёными балясинами, и только над нею – единственное окно, пасмурное. Показал им на вешалку, молодые скинули верхнее.
Варсонофьев поздоровался за руку с Ксеньей, потом и с Саней. Прищуриваясь:
– И который же вы из двух?
– Который тогда расставался с толстовством, – сказал Саня.
– Ага. – Старик был в вязаной фуфайке с высоким воротником и ещё в долгополой домашней грубошерстной куртке с большими карманами на боках, приобвисшими. – Соизволите подняться, у меня низ теперь нежилой.
И пошёл по скрипящей лестнице вверх, молодые за ним. Там, на хорах, стоял на столе без скатерти огромный самовар и ещё другая неупотребимая утварь. Он, видимо, жил один.
Саня с Ксеньей переглянулись. Теперь не сплошать.
Ввёл их в комнату с низким потолком, а стен совсем не видно: все они вкруговую и во всю высоту забраны книжными полками и книжными шкафами, а поверх шкафов ещё наложено плашмя книг и журналов.
Тут – и усадил их у круглого стола (тоже с навалом журналов, газет) на два старинных мягких стула с резными спинками, уже и шатких. И просил отпустить, он соберёт им чаю. Молодые дружно запротестовали, что они только на четверть часа и чтоб ради Бога не безпокоился.
Варсонофьев не стал спорить и уселся на такой же третий стул, а четвёртого и не было. Глазами, не избледневшими к старости и такими же глубинными, тёмно-блестящими, посмотрел на него, на неё. Саня ещё раз объяснял, что – в отпуске, на днях опять на фронт, а он невесте рассказывал о Павле Ивановиче – и вот…
Старик посматривал одобрительно.
– Радуюсь за вас. Дай Бог, чтоб обстоятельства вас не разъединили.
И это была – холодная правда, о которой они и знали, и боялись, и хотели бы не знать. И какие б ни пришли они радостные – а от этого не отвернёшься.
– Да, – согласился Саня. – Наверно, всякое, всяко может повернуться. Ближнее будущее – темно. А то, что мы видим, – печально. Разброд. Все в разные стороны.
– С армией-то – плохо?..
– Плохо.
Саня рассказал немного.
Кивнул старик:
– Россия казалась таким стройным целым. А вот – закрутились самодвижущие части. И много их. И внезапно новое над русской землёй – дух низости, стало тяжело дышать. И, вы заметили? – люди теперь стали говорить с большой оглядкой, чего два месяца назад не было. Тогда – говорили что кому взбредёт. А теперь – боятся, и все в одну сторону.