Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
Шрифт:
Такой уверенный в прежние годы, – с начала революционных событий Ленин ослабел, уверенность свою потерял. Вот, не торопился ехать в Россию, сидел в эмиграции – из избыточной осторожности или даже трусости?
А в Финляндии – величественные сосны, неподвижные озёра и вот уже осенняя прозрачность. Троцкий перебрался ещё глубже в леса, в одинокий пансион с названием «Покой», по осени пустующий. Вот уже выпал и ранний снег. Писал, гулял. А газеты приносили вести о начале стачки в России, вот и всё шире, перебрасывается из одних городов в другие. И вдруг – всеобщая! Как шторм ударил в грудь! Это – уже Революция! Стремительно расплатился с пансионом, заказал лошадь до станции – и уже летел навстречу, срывая пену с океанских валов. Всеобщая стихийная стачка, какой ещё не видел мир! – это и есть восстание пролетариата!
И в тот же вечер уже
Не либеральная оппозиция, не крестьянское восстание, не интеллигентский террор – нет, рабочая стачка впервые поставила царизм на колени! Теория перманентной революции вот уже выдержала первое большое испытание: перед пролетариатом открывается самому провести революцию и уже сейчас брать власть!
И Троцкий кинулся в руководство Советом. И одновременно писал, писал – сразу в три газеты. (Жил под одной фамилией, в Совете на всякий случай выступал под другой, а уж писал под третьей, как Троцкий.) Тут – приехал и Парвус, присоединился к руководству Совета (но он – не вождь!), с ним вместе забрали в руки маленькую «Русскую газету», нашли деньги, подкинули её тираж выше 100 тысяч. Тут меньшевики задумали, в подражание левой Марксовой «Новой рейнской газете», выпускать «Начало», – успевал обильно писать и у них. (Приехал и Мартов, вёл газету, – но то ли в неврастении, в психической усталости, каждое событие повергало его в растерянность, – нет, и он не вождь.) И ещё Совет выпускал свои «Известия», – писал Троцкий и там. И ещё успевал писать – воззвания, манифесты, резолюции… вертелся в водовороте, и сам же его создавал – родная мятежная стихия!
Сила Совета была в его безпартийности – как бы самодеятельность масс! А Ленин был сперва против: будет конкуренция для партии. Потом большевики увидели свою ошибку и тоже потянулись в Совет – и теперь требовали, чтоб он подчинялся с-д партии… (Ленина долго не было, большевики без него мотались безпомощно, он приехал в ноябре, уже после объявления амнистии, и не мог найти себе места в революции, и теперь выглядел ощипанным, совсем не тем «кандидатом в Робеспьеры», как предсказывал Плеханов.)
Случилось так, что на пару дней раньше, чем Троцкий приехал из Финляндии, Совет уже избрал своим председателем Хрусталёва-Носаря. Но это была ничтожная фигура, а все важные решения Совета формулировались Троцким, им же вносились сперва в Исполнительный Комитет, потом от его имени в Совет. И все главные (картинные!) речи произносил в Совете он: «Рабочий класс на кроваво-красных стенах Зимнего дворца кончиком штыка напишет свой собственный Манифест!» (Пора начинать всеобщее восстание! С трибуны Совета – потрясали револьверами, финскими ножами, проволочными петлями.) А после ареста Хрусталёва создали президиум из трёх лиц, а его председателем – Троцкий же. Взоры всей России – на петербургском Совете, едва ли не сам Витте считался с Троцким как с равным. Тут (по идее Парвуса) издали оглушительный Финансовый манифест: лишаем денег трон Романовых! (Идея в том, что и не только на сегодня, но и после революции никаких долговых обязательств Романовых победоносный народ не признает, не давайте им взаймы никто!) И – подошёл конец 52-дневной эпопеи Совета, ясно стало, что – теперь не простят, перехватают всех. Отряд вошёл в зал арестовывать в момент, когда Троцкий вёл собрание. Он – долго не давал офицеру даже прочесть приказ об аресте, затем не давал осуществить его: «не мешайте оратору!», «покиньте помещение!». А потом, уже с хор, кричал: «Оружия врагу не сдавать!» – и члены Совета портили своё оружие, стуча металлом о металл, – зубовный скрежет пролетариата!
Таких картин – история не забывает! – рядом с братьями Гракхами! рядом с парижскими коммунарами!
А почему революция не смогла победить? Потому что крестьянство – это протоплазма, из которой лишь дифференцируются классы общества. У крестьянства – локальный кретинизм: у себя дома, рядом, – он барина
Эту свою вторую тюрьму Троцкий переносил гораздо легче. Немного «Крестов», немного Петропавловки, а остальное время Дом предварительного заключения – сюда приходят адвокаты (и в своих портфелях выносят на волю тюремные рукописи), можно было вернуться к боевой публицистике. С таким рвением писал, с утра до вечера, что прогулки во дворике казались досадным отвлечением. Сразу написал целую книгу «Россия и Революция», очень одобренную большевиками, в ней ещё развивал и защищал теорию перманентной революции, вот только что досадно упущенной из рук. Писал памфлеты в защиту декабрьского вооружённого восстания в Москве, Петербургского совета, против либерализма, «П.Б. Струве в политике», камера превратилась в библиотеку натащенных с воли книг, занимался и теорией земельной ренты. Режим в тюрьме был самый свободный, камеры не запирались, не мешали обмениваться рукописями, с воли от общества лились к арестованным цветы, цветы и коробки шоколадных конфет. В тюрьме, как и на воле, горячо обсуждалась 1-я Дума. Троцкий сперва тоже был за бойкот её, но потом восхищался её звонкой непримиримостью, а после разгона её – признал ошибку бойкота. (А Ленин – и тут не признал, хотя 2-ю Думу большевики уже не отвергали, пытались попасть.)
Суд над депутатами Совета состоялся в сентябре 1906. Троцкий шёл на него – с политическим громом: прекрасный случай выразить свои идеи и снова поднять и пропагандировать Совет! Привлечено было двести свидетелей – и подсудимые могли их допрашивать неограниченно и выразительно, а что ж сказать о лучших петербургских адвокатах?! Но и всех их Троцкий затмил своей большой речью на суде: он восстановил всю драматическую картину деятельности Совета и объяснил всей читающей России, зачем при революции необходимо вооружённое восстание. После его речи адвокат Зарудный потребовал перерыва из-за чрезвычайной взволнованности зала (рельефно выделить момент!), и два десятка солиднейших адвокатов подходили поздравлять молодого Троцкого. (Были и родители его на суде.) А потом подсудимые устроили бум, сорвали процесс, их увели в тюрьму, тогда ушли и адвокаты, и приговор читался уже без них.
А оказался приговор мягкий: не каторга, как ждали, а всего безсрочная ссылка на поселение, и то лишь полутора десятку подсудимых, а почти триста были начисто освобождены.
В пересыльной тюрьме, увы, уже не было одиночек: камеры общие, что может быть утомительней и безтолковей? Здесь заставили переодеться в арестантское платье, но желающим разрешили сохранить свою обувь, – а тут-то и оно, без этого крах! – у Троцкого в подмётке был заготовлен новый отличный паспорт, а в высоких каблуках – стопочки золотых червонцев. (Заготовил – ещё до ареста Совета, предвидя.)
В этап полагались наручники – не надели. Вся конвойная команда читала отчёт о процессе и относилась к этапируемым с услужливостью, брали опускать письма в ящик. До Тюмени по железной дороге, потом санями до Тобольска, до Берёзова. И только тут открылось место назначения – Обдорск, это ещё на 500 вёрст северней! – в такую дыру нельзя было разрешить себя закинуть, оттуда – не бежать, это значит – на много лет выключить себя из борьбы.
Он! – не мог идти, как все, покорно.
Миг – воли, отчаянной решимости и самообладания! За побег – три года каторги, но и нельзя не рискнуть. В их партии ехал и доктор-революционер, и он тайком научил Троцкого, как умело симулировать ишиас, этого проверить нельзя. (И товарищам по этапу тоже открыть нельзя: побег отразится на их режиме.) Тогда Троцкого отделили от партии, поместили в больницу со свободным режимом, разрешили прогулки по Берёзову.
Местный землемер (кто нам не сочувствует в России? вся интеллигенция за нас!) нашёл крестьянина, тот взялся (потом крепко пострадал за это) найти зырянина, пьяницу, прекрасного оленьего гонщика, говорящего и по-русски, и на двух остяцких наречиях. Землемер же, для обмана наблюдателя с пожарной каланчи, отправил дровни по тобольскому тракту (и погоня через два дня пошла в ту сторону), а беглеца неприметно вывезли к оленьим нартам, там укутали в шубы, и зырянин погнал.
И так – семь дней по снежной целине, мимо елей, берёз, и через болота, ровно и без усталости бежали олени, на остановках сами ища себе мох под снегом. И меняли оленей у кочевников. Через 700 вёрст – Урал, стали встречаться обозы, Троцкий выдавал себя за инженера из полярной экспедиции барона Толля, дальше на лошадях – за чиновника, и так до узкоколейки, где на глазах станционного жандарма вылез из остяцких шуб.