Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Шрифт:
И мы, культурные элементы, тонем в этом кипении и тьме. Куда делся весь наш правый край спектра – прогрессисты? октябристы? националисты? Никого, как вымело. (Ну, один Пуришкевич ещё тискает листовку, чуть не саморучно: мол, теперь цензура типографских рабочих. И тоже правда.) Льстецы толпы расплодились, и даже в солидных газетах: «самодержавный народ»! «Все равны и свободны» понято как право никого не уважать, никому не подчиняться. Ни закона, ни собственности не осталось: кто угодно может прийти в любой состоятельный дом и отнимать, что хочет.
Чтобы пользоваться свободой – нужно гораздо больше умственных и душевных качеств, чем свободу добыть.
Вся жизнь – в крушении. Старое правительство все презирали, но все слушались. Новое – все уважают и даже восторженно приветствуют – но не слушаются. Скоро у нас не будет никакой армии: фактически уже наступил сепаратный мир с Германией, немцы оставили на фронте лишь немного войск для поцелуев и лёгкой стрельбы. (И Родзянко с одной стороны, а Церетели с другой – не верят этому.)
Ещё сейчас – могла бы спасти Россию диктатура. Но – нет общественного сознания, что надо подчиниться ей. И – нет человека для диктатуры. Ещё сегодня, наступи ещё сегодня твёрдая власть – может быть, она могла бы спасти Россию? А может быть, уже нет.
Именно после заседания Четырёх Дум стал Шульгин так понимать, что – нет, поздно. Всероссийская воля – вся направлена к саморазложению и небытию. Мы прямиком идём к национальному позору и падению.
Господи! Неужели Россия кончена и никому больше не нужна? Неужели так велики грехи её и наши, что эта гибель заслуженна? Не должно больше существовать наше древнее государство? Пришла ему пора распада? – и Ленин уже готовит его первой жертвой на алтарь Интернационала.
Воскресный уход Гучкова из правительства был вскрытием язвы для всех и открытым знаком разложения. Так это Шульгин и понял. И не удивился, что в понедельник Львов дал знать Родзянке, что Временное правительство желает советоваться с Временным Комитетом Государственной Думы.
Думский Комитет, всеми забытый, существующий разве только для издёвки, – вот понадобился: Временное правительство желало именно от него получить благословение на коалицию с социалистами! Это в том смысле, что правительство прияло власть 2 марта из рук Думского Комитета и теперь, в поворотный момент, желало снова его санкции. (Так ведь нужен нам совещательный орган! – и сами же вы сорвали.)
Встречу назначили на сегодня, в три часа дня. А близ полудня собрался в думской библиотеке Комитет – остатки его: неизменные Родзянко, Шидловский, Шульгин, ещё Дмитрюков, Аджемов, Ратько-Рожнов – и, неожиданным сюрпризом, Караулов – думский казак-хулиган, в мартовские дни чуть не командовавший и всей революцией.
Такие живописные фигуры бывают в каждой революции, вот и у нас. В черкеске с газырями, кинжал на поясе, всё с теми же острыми усами и лихим взором – он нисколько не вышел помят из этих месяцев, а даже более задорен: съездил к себе на Терек и, всего лишь есаул, теперь избран войсковым атаманом Терского войска, во Владикавказе его несли на руках от вокзала до атаманского дворца, выступал на десятках митингов как диктатор Кавказа – а в общем-то, в начале века скромно кончал историко-филологический факультет Петербургского университета, и тогда ещё не открылась та лихость, с которой он экстравагантно вдруг поступил рядовым в Гребенской полк и ушёл на Японскую войну. В ноябре на думском заседании он предлагал чуть не шесть способов, как избавиться от царского правительства, в общем все они сводились к «рубить», – а сейчас приехал ещё решительней, взирал кавказским орлиным взглядом – и мог посоветовать своим бывшим коллегам только ещё более решительно – «рубить!», но неизвестно кого, ибо: не Совет же депутатов!
А Маклаков не приехал, жаль. Ни одного умного человека, кроме Шульгина, тут не было. А и что он мог посоветовать, когда и сам перестал верить? Как действовать без веры? Какая была надежда на эту встречу с Временным правительством?
Котлоголовый Аджемов, очень раздутый и активный все прошлые недели, выражался так:
– В дни кризиса 20–21 апреля мы предъявили Временному правительству требование, чтобы оно добилось полноты власти или сложило полномочия. И сейчас мы можем только повторить это им.
Он как будто совсем не ощущал, что Думский Комитет давно не имеет права требовать, а Временное правительство – никакой силы действовать, ни даже воли отказаться.
А Шидловский и другие – ещё меньше находились предложить выход.
Кое-как выработали основные условия и поехали, делегация из трёх: Родзянко, Аджемов, Шульгин. Поехали на квартиру к князю Львову, за Александринку.
Там уже собрались и до их приезда совещались министры, не в полном составе. Но были два Львовых, Милюков, Некрасов, Терещенко. Заметно отсутствовал Керенский. Впрочем, от этого только спокойней был темп совещания.
Впрочем Некрасов, сколько мог, заменял Керенского – в активности, в броскости, в метучих взглядах. Вообще, если б не родился Керенский для Февральской революции, то его, в интригах и пустозвонством перед толпами, вполне заменил бы Некрасов. А на фоне вспышек Керенского, конечно, он замечался не так.
Но исторических слов о взбунтовавшихся рабах он бы никогда не сказал. За эти слова стал Шульгин Керенского отчасти уважать.
Что же до князя Львова – то всё-таки это был самый уравновешенный и добродушный человек в России, а фаталистичен по-магометански.
Россия – гибла, но её премьер-министр оптимистически видел будущее, всегда был готов к уступкам, а во всяком случае: не в наших силах изменить ход событий. Негромким мягким голосом он сообщал, что положение в стране, да, затруднительно, но именно поэтому и решено войти в коалицию с социалистами – и они великодушно согласны.
Шульгин намеревался себя подержать, помолчать, но тут не выдержал и сказал несколько резких фраз о положении России.
Князь Львов невозмутимо возразил, что не следует преувеличивать отрицательных явлений, что с каждым днём здоровое течение берёт верх и светлая струя народной совести постепенно выведет дело обновления Родины на верный путь.
Терещенко отпустил банальность (банальность – его главная черта), что его оптимизм зиждется на неисчерпаемых материальных и духовных богатствах России. А вот и Совет испугался анархии и начинает задумываться над своей ответственностью. Всё будет хорошо.
А Некрасов – с большой запальчивостью: что не надо раздувать непомерных страхов. Как можно меньше цензового испуга перед социальным моментом. Раскрепощённые массы просто не знают, куда приложить силы, и не надо пугаться их решительных шагов, это лишь следствие великого перелома. Наоборот, идею народовластия и торжество демократии надо проводить как можно скорей. Он раньше малословен был, а вот: