Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Шрифт:
– Земля? Нет силы, которая помешала бы нам осуществить лозунг «земля – народу». Немедленно нужно взять всю землю! И удельную, и церковную, и монастырскую, и помещичью! Если мы не заберём землю теперь – мы её потом не получим!
Пообвисла губа у Кожедрова, а весь не пошевелится.
– Буржуазия должна уйти от власти, потому что её немного, кучка. А должна быть объявлена диктатура рабочих, солдатских и батрацких депутатов.
А крестьянских же куда?..
– Нечего опасаться, что они не подготовлены. Власть Советов приведёт страну к счастью! И это будет самый страшный удар по Вильгельму. Наша буржуазия своими нотами только разжигает у немцев желание воевать. Вильгельм говорит: видите, русские хотят нас покорить. А братания – теперь никто не задержит. Немецкие дворянчики выведывают наши тайны? – солдаты могут легко проверить, что не так. Мне рассказывали, что в наши окопы немецкие солдаты принесли трупы двух немецких офицеров, которые мешали им брататься.
– Ну, это врёшь, – басовито сказал Чернега, но не кричал туда, вперёд, а тут, поблизости. – Такого не было. И зачем нести? у себя б и уложили.
– Конечно, – всё громчел Зиновьев, – братание должно быть организовано на всех фронтах, в международном масштабе, и вот будет мир. – И уже в воп: – Вся власть Советам! И эта власть даст мир! хлеб! и свободу!
Да свободы у нас по горло. И хлеб ещё есть. А вот как с войной?
Похлопали кой-кто и этому.
Объявили перекур. Тут же в зале и закурили. Потолкались. Подходил Крыленко как председатель армейского комитета отчитывать Горового, зачем так против большевиков.
– А почему – батрацких? А крестьянских куда дели?
– Ну и крестьянских, конечно, это он пропустил.
– А ремесловых? Меня вот – куда?
После перерыва выступал доктор, Менциковский. Мол, если власть и перейдёт в руки Советов – так Вильгельм тоже не испугается, прошли те времена, когда стены рушились от иерихонской трубы. Пока германская демократия не проснулась – мы обязаны вооружиться до зубов и дать отпор. Мы-то братаемся чистосердечно, а они – по указаниям из германского генерального штаба.
Вот то-то и оно.
Тут вышел Церетели, который вчера весь день направлял, а сегодня сплошал, к концу Зиновьева приехал. И теперь предложил: пусть они с Зиновьевым будут по очереди на одни и те же вопросы отвечать.
А нам ещё лучше: вроде борьбы, поглядеть.
А Зиновьев в перерыве не ушмыгнул – и прихвачен.
Так вот первый вопрос: публиковать ли тайные договоры?
Зиновьев сильно голос снизил и опять обвисает, по-бабски. Он не сказал прямо, что надо публиковать, а: какие ж это союзники, если они за одно только распубликование грязных царских договоров готовы мстить русскому народу? Неужели такие союзники, что могут всадить нож в спину России?
Церетели: вот решайте вы сами, разумом. Если договоры опубликует одна Россия – это натравит всех на Россию. А немцы-то с австрийцами своих не опубликуют. Наш Совет предлагает больше: те договоры – отменить! – но только с согласия Англии, Франции, Японии.
Зиновьев: а каким же, по-вашему, способом можно заручиться помощью демократии всех стран, если не опубликованием договоров? Немедленно показать рабочим всех стран, какие грязные договора заключили империалисты, и тогда рабочие и крестьяне поднимутся.
Церетели: а почему вы, большевики, всегда останавливаетесь на полдороге? в чём секрет, что вы ни разу не договариваете до конца: не предлагаете сразу разорвать с державами Согласия и заключить сепаратный мир с Германией? Что вам мешает??
Захлопали шибко.
– Смею уверить товарища Зиновьева, что Тома во Франции и Гендерсон в Англии прекрасно знают содержание тайных договоров, – и если они санкционируют, то потому, что хотят спасти свою родину от германского разгрома.
Этак поживей пошло, собранию понравилось: вы схватывайтесь, а мы послушаем.
Только уже животы подвело. Будет и завтра день. На завтра!
ДОКУМЕНТЫ – 21
Петроград, 30 апреля
ГУЧКОВ – кн. ЛЬВОВУ
Милостивый государь князь Георгий Евгеньевич!
Ввиду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, а в частности власть военного и морского министра, условий, которые я не в силах изменить и которые грозят роковыми последствиями армии и флоту, и свободе, и самому бытию России, – я по совести не могу далее нести обязанности военного и морского министра и разделять ответственность за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины…
138
Сила революционного вождя именно и проявляется в критические минуты, когда штурвал у тебя выбивают из рук. Но в такие-то минуты Ленин и не поддавался хныканью, тут-то он и был всегда наиболее подвижен, цепок и находчив.
Первый такой, и самый опасный, момент был сразу после проезда Германии. Благополучно прошли. Второй – 20–21 апреля. Прошли. Но внутри партии отдалось сильней – и это было Ленину совсем неожиданно. Вечером 22 апреля, при закрытии городской конференции, которую Ленин и вообще не считал себе за форум, не видя с кем там разговаривать, раздавалось такое: надо выяснить, насколько ЦК в эти дни оказался не на высоте положения? Выразить недоверие ЦК! «Придётся высечь и ЦК!» «Надо скорей выбрать новый ЦК». (Сразу выставил им Зиновьева: когда партия едина – нельзя не доверять ЦК!)
Так извлечь уроки для партии пролетариата! Да, кризис обнаружил недостатки нашей организации. За работу исправления её! На каждом заводе, в каждой роте, в каждом квартале наша организация должна действовать как один человек. (И к каждой такой организации должны быть проверенные крепкие нити от центра.)
И в прошлый понедельник перед полутораста делегатами всероссийской конференции Ленин уверенно вышел со своим остро и сложно составленным докладом о текущем моменте – и снова не ожидал сопротивления – и снова стали рвать у него штурвал из рук. Каменев выставлялся как бы более ярым революционером: как можно от действия теперь звать к разъяснениям? И Ленин стал выглядеть внутри партии болтуном, который ничего не предлагает, кроме агитации и пропаганды? Парадокс! Тактику «разъяснения» он принял для внешних врагов, под травлей, но сейчас и среди своих не мог открыть: за этим «разъяснением» стоят наши миллионные тиражи, каких нет ни у кого и которые решат дело! Важно не сбросить темп движения, вот и всё! Но не только Каменев оказался твёрже ожидаемого, выступали москвичи: Ногин, Рыков, совсем новые люди, не привычный круг десятилетий, Ленин с ними заседает впервые. А Дзержинский о них: товарищи, которые с нами пережили революцию практически… (Подколка.) И ощутил Ленин, что его резолюция может вполне и вполне не собрать голосов. Распорядился не помещать в «Правде» этих выступлений, не расстраивать сознания рядовых большевиков. И круто изменил тактику: не предложил готовой резолюции, пусть поработает резолютивная комиссия (выиграть несколько дней, переманеврировать силы, оттянуть до конца конференции). А пока на заседаниях текли другие вопросы, успевая и с каждым из них, – Ленин от своей огромной резолюции стал откалывать куски отдельных резолюций – отношение к войне, отношение к Временному правительству, отношение к Интернационалу, – и они проходили в той форме, как нужно, а в последнюю вот эту ночь, и когда часть делегатов уехала, протянул Ленин и остатки текущего момента уже в новом виде. (Да не забудем, что наши резолюции и не приспособлены для широких масс, они только объединят деятельность наших агитаторов.)