Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
Шрифт:
В Заамурской дивизии пехотинцы предупреждают офицеров арт-бригады: если один раз откроют огонь по немцам – переколют их всех.
Даже и в гвардейских корпусах пехотинцы стали перерезать телефонные провода артиллерийских наблюдательных пунктов, грозят поднять артиллеристов на штыки, если будут стрелять по немцам. Не дают открывать и пулемётного огня.
Суд полкового общества офицеров постановил удалить из полка одного из своих за недостойное поведение. Этот офицер кинулся к солдатам, призывая заступиться за него: он страдает за то, что защищал солдатские интересы. Солдаты разбушевались – их еле успокоили. А уж офицера, конечно, оставили в полку.
Большевики обычно – в задних рядах митинга, там и поддают жару. Записывайтесь все в большевики – и езжай куда хочешь! Бросим фронт всей дивизией – и пойдём делить землю!
– Зачем же мы царя свергали? – на кой чёрт нам война?
А другие:
– Штык против немцев, а приклад против внутреннего врага!
Солдаты так: «До осени, пока тепло, постоим, посмотрим, что будет, – а там и по домам».
Уже и в Особую (гвардейскую) армию проникла пропаганда мира, и есть случаи смещения командиров, даже полковых.
В Преображенском полковом комитете один из новоприбывших маршевиков резко поставил: а что делал генерал Кутепов 27–28 февраля в Петрограде? не он ли стрелял там в народ? Офицеры, члены комитета, запротестовали, что выйдут в отставку. Бывший писарь государевой роты Иван Беговой, учитель и эсер, ответил: «Кутепов – не наш, но он нам нужен. Нельзя упрекать человека, что он поступал по совести. С ним не пропадёшь». И старые солдаты поддержали.
В лейб-гвардии Московском полку одним апрельским вечером солдаты вдруг подтянулись, взяли цинки с патронами, винтовки, стали к бойницам – и зорко простояли всю ночь без понуждения, ничего не объясняя. Командир 8-й роты штабс-капитан Ласк удивился и порадовался их образумлению. А через день офицеры узнали: в тот вечер из полкового комитета было передано по ротам предупреждение: ночью офицеры уйдут к немцам, а те после этого атакуют нас.
И тем невыносимей, безсмысленней сидеть на фронте, ничего не робя: весна идёт! Хозяйственные мужики с изболелой душой ходят между комитетом и штабом:
– Явите Божескую милость, господа полковники, отпустите. Уж и пора посевная скоро пройдёт.
В медицинской комиссии тоже теперь сидят и рядят представители комитета.
Из частей уезжают и с таким письменным поручением: «узнать, что в такой губернии делается, а приехать – рассказать». Или – «за книгами, за газетами», даже – «за карандашами». Любой ротный писарь может выдать такую бумажку: «Этого революционного солдата нигде не задерживать, снабжать довольствием, имеет право везти с собой оружие».
А без всякой «бумаги» многие ещё опасаются дезертировать.
В Балтийском флоте многие офицеры под угрозой расправы должны были сами списаться с кораблей или бежать. В несколько недель флот лишился четверти офицерского состава и потерял боевую мощь.
В Кронштадте власть Временного правительства совершенно отсутствует. Никакого «двоевластия» – признаётся только петроградский Совет, да и то условно. 21 апреля на кронштадтском Совете предлагали (всё же не приняли) резолюцию: сместить всё Временное правительство, целиком.
У кронштадтских матросов от их первой революционной победы и всей воли этих двух месяцев – настроение, что и малой кучкой могут где угодно в России управить.
136
Примирение с Алиной продержалось только несколько часов, вчера опять клокотало семейной бурью и дурью.
Хорошо, что на сегодня, хоть воскресенье, Георгий заранее условился с Марковым работать. С самого утра уселись проверять комплектования для 11-й и 7-й армий, затем проект возможной передвижки соседних частей – для, как будто серьёзно назначаемого, наступления: Алексеев настаивал, что оно неуклонно будет, только где уж теперь в начале мая – наверно, в середине июня. Предполагалось ныне, оставив злосчастный Ковель в покое, наступать южнее Луцка, а при удаче? – чуть ли и не на Львов?
И вдруг хватился Воротынцев: где же его размеченная, подготовленная карта? – дома забыл! (Опять же второпях, скорей вырваться.) Эх, досада! И так, что писаря не пошлёшь, не растолкуешь, надо идти самому.
Да он за четверть часа рассчитывал обернуться, гонким шагом, и успел бы. Вихрем проскочил среднюю комнатку, в своей нашёл карту – и уже возвращался, ещё секунда – и ноги бы за порог, – нет! поперёк пути ему, в проходе между пианино и обеденным столом, опираясь о стол пальцами, как чтобы не упасть, Алина стояла – пошатываясь? с почти закрытыми глазами – и от этой слепости пальцы второй руки выдвинула ощупью вперёд, предупреждая его движения.
Он остановился. Страшноватый был вид у Алины, но не ослепла же она, она хотела что-то важное сказать. С усилием двигался её лоб. И начала замедленно, превозмогая этот труд, выговаривать слова:
– У меня нервы – на пределе. Успокоение – не наступает. Происходит – самосгорание.
Она – как будто с гордостью это говорила. Её нервность часто выражалась как гордость.
– Да что ты, Линочка? – не столько поразился, сколько выразил Георгий. – Да когда же ты успокоишься? Когда ты перестанешь метаться?
Она открыла глаза в полноту от своей незрячести – а взгляд был совершенно живой и зоркий:
– Будто не сам ты – главная причина! Ведь ты – ничего ещё не осознал! У тебя – сердца нет.
Она как будто упивалась, она крепчала в тёмном своём состоянии, голова принимала устойчивость в закиде:
– Исхода нет. Я не вижу, как мне жить с такой судьбой. Я умоляю тебя создать мне сносную жизнь!
– Да что такое опять, Линочка? Да ведь я же тебе твёрдо… Я же искренно тебе сказал…