Красное колесо. Узлы V - XX. На обрыве повествования
Шрифт:
Милюков уверенно ответил, что у министров-кадетов до сих пор была полная свобода действий. Но если Совет установит для своих представителей контроль и право отзыва – то, очевидно, это распространится и на кадетов.
То есть он угрожал: если он уйдёт – могут уйти и остальные кадеты? Он, как всегда, боролся цепко до конца.
Но ведущие министры – Львов, Некрасов, Терещенко, повели всё иначе, дружественно. Ответственность советских министров перед Советом – ваше партийное дело, нас не касается. И «без аннексий и контрибуций» – справедливое демократическое требование, отвечающее духу нашей революции. Но может быть, может быть – следовало бы несколько уточнить, например: «без карательных контрибуций»? – то есть не считать контрибуцией уплату за совершённые опустошения? Также, может быть, «без аннексий» лучше было бы заменить на «без захватнической политики», потому что передача некоторых территорий, как Эльзаса-Лотарингии, может быть и справедливой? Или ещё, вместо «защита свободы» не лучше ли выразиться «защита страны»?
Но все эти разнотолки не уладить на ходу, уже вот пора исполкомцам ехать на Совет, опаздывают. Да ведь так или иначе надо составить единый общий документ – Декларацию нового правительства, вот туда это всё и войдёт.
Согласились, что хорошо бы её поручить Некрасову и Церетели. Значит, к завтрашнему дню. Значит – переговоры продолжатся, и правительство ещё не может быть составлено сегодня.
Да целый день прообсуждав – так ведь и не дошли до главного: до распределения портфелей. Уже собираясь уезжать, обменивались замечаниями.
Безусловно необходимо министерство труда. (Кто: Скобелев? Гвоздев?) Если Александр Фёдорыч перейдёт на военное министерство – понадобится новый министр юстиции. (Кто?) И очевидно, удобно создать отдельное министерство снабжения. (Пешехонов? – Наблюдатель Гиммер тут же запротестовал, что Пешехонов сам ушёл из Исполнительного Комитета и не может рассматриваться как советский кандидат.) А что же с морским министерством? (Адмирал Колчак? – но это опять кандидат буржуазный, а нужны советские.)
Вообще, намекали министры, в кабинете нужны не митинговые ораторы, а работники.
Более всего они хотели, чтобы в кабинет вошёл Церетели (такой разумный, согласливый). Но сам Церетели – нисколько не хотел. (И за него – Чхеидзе очень не хотел.) Да и – на какой пост? Как будто и поста для него не было.
О министерстве иностранных дел советские больше не заговаривали: они своё ещё утром сказали, а пусть вышвыривает сам кабинет. (В ресторане они ещё так договорились: кого б ни поставили вместо Милюкова – а дать ему в товарищи и в контроль эсера Авксентьева, языки знает.)
А как с земледелием?..
Но уже было к девяти часам, а пленум Совета собрали в восемь, и он там душился уже час. Ехать, ехать!
Встали, расходились. Гиммер, истомившийся от молчания, столкнулся с крупным Владимиром Львовым и на его оптимизм, что всё теперь спасено, ответил ядовито:
– А помните, мы с вами 2 марта создавали вот этот самый кабинет? Сегодня 2 мая – и мы создаём коалиционный. А ещё через два месяца наступит 2 июля – и ещё новый кабинет будет создавать знаете кто? Ленин.
Львов гулко захохотал.
А Гиммер вовсе не шутил. (И допускал такую возможность, что Ленин возьмёт его в свой кабинет – за проницательность, ум и верное направление.)
154
Пришёл Георгий обедать – Алина, ничего не объясняя, молча, положила перед ним на стол большой лист, начисто переписанный ею, однако нервным почерком, красивые размашистые взмёты и хвосты её букв были как бы повреждены.
Мой Обвинительный Акт.
Георгий нахмурился на лист, да он нахмуренный и пришёл. Опустился на стул и упёрся без выражения, бараноподобно, без заметного движения глаз по строкам. И так сидел, сидел, уже и голову подперев, у него бывали теперь моменты устаренного вида. Читал с усилием, иногда промаргивал.
Алина стояла и наблюдала за ним.
Потом уходила, давая ему разобраться.
Опять пришла, села у стола.
Кажется, прочёл. Тогда сказала:
– Я написала всё подробно, чтобы ты увидел себя как в зеркале. Ты там всё занят, – она поколебала в воздухе пальцами, приблизительные штрихи его сомнительной деятельности, – тебе и подумать некогда, как ты растоптал мою жизнь.
Не только не взрывался, даже ничего не возражал.
И она – сидела и молчала.
Над этим большим белым листом – как простынёй на покойнике? как над саваном? – они сидели друг против друга не как спорщики, не как противники. Как консультанты над больной?
И с надеждой, что сейчас может переломиться к лучшему, Алина ещё объясняла ему, мягко, сострадательно:
– Пойми, я всё билась, искала выход. Но все поиски… Как будто когти неизбежности, – она переждала, отдыхая горлом, чтобы не расплакаться тут же, – когти впущены в меня, и всё глубже. И уже покидают силы, я скоро совсем не смогу сопротивляться. Это я писала из последних усилий.
Пережидала горлом.
– Вот ты укоряешь, что я не воспринимаю событий внешнего мира. Да, они для меня как в дымке, ненастоящие.
Нет, он не раздражённо смотрел. Внимательно. Так странно, что как и правда – на безумную? Страшен такой взгляд на себя.
– Я должна была потерять или жизнь – но ты мне запретил… Или рассудок… И на грани этого я живу… уже полгода. – Голос её еле держал, как ломкая досочка, уходящая под ногой в воду. – И я…
Заплакала. Заплакала, лицо на локти, на скатерть. И поплакала вволю, а он всё молчал. Над листом, подперевшись.
– Я – кончена, пойми! Теперь – лечи меня! Когда женщина так больна и сама не решается, – к врачу должен идти муж. Это – ты должен теперь пойти и всё объяснить врачу. Сам иди! Если ты не пойдёшь – я оставлена на погибель.
Молчал. Как будто плохо видел. Наконец:
– И без врачей ясно, что губит тебя – безделье. И врач тебе это скажет. Нужны постоянные занятия. Кому-то быть полезной.
– Да, да! – оживилась Алина. – Я и хочу быть полезной, поверь!
– Только полезной, понимаешь, – тихо, скромно, а не – стать славной своей полезностью.