Красногубая гостья(Русская вампирическая проза XIX — первой половины ХХ в. Том I)
Шрифт:
Линдин спешил отвратить грозу при самом ее начале. Он стал уговаривать старого родственника, чтоб он не горячился и тем не расстраивал своего драгоценного здоровья.
— Слушай, Петр Андреич, — отвечал тот после грозного молчания, — если завтра ты повторишь свое безумство и сыграешь перед публикой эту комедию, то я не я… увидишь!
Тут он сжал зубы, схватил шляпу и вышел поспешно из комнаты.
— Желаю знать, чем кончится эта тревога; но я… я… о! я поставлю на своем, — сказал Линдин в великодушном порыве сердца. — Хотя бы тысяча родственников, а Горе от ума будет сыграно.
— Однако… — заметила жена.
— Не слушаю, — отвечал
— Но если в самом деле эта пиеса заключает в себе вольные мысли?
— Ну, сократим ее.
— Она сокращена и без нас.
— Ну, в таком случае мы… этак я и не найдусь.
— Всего лучше сократить ее вовсе, — прибавил литератор, с улыбкой самодовольствия.
— Bien dit [38] , — сказала дама помоложе.
— Давно бы так, — воскликнуло несколько старушек.
Линдин был как на иголках. Гордость и неуступчивость боролись в нем со страхом.
38
Bien dit… — хорошо сказано (фр.).
— По крайней мере, дайте сыграть ее сегодня, в семье — сказал он, смягчив голос, — а там… увидим.
Строгие тетушки согласились на капитуляцию, и Линдин оправился от недавнего поражения. В эту минуту Вашиадан вошел в гостиную.
— Непредвиденные обстоятельства, — сказал он после первых приветствий, — заставляют меня оставить Москву ранее предположенного мною срока. Я еду сегодня в ночь; однако, желая по возможности облегчить вину свою перед вами и хотя вполовину исполнить обещанное, я оставил все свои дела, и последний вечер посвящаю вам: располагайте мною.
Линдин был вне себя от его любезности, а еще более от того, что в отъезде своего приятеля находил благовидный предлог к отмене представления, которого теперь столько же страшился, сколько прежде желал из тщеславия. Правда, тяжело ему было отказаться от своего любимого намерения: блеснуть пышностию, вкусом и даже — если не ошибаюсь — своей дочерью; но еще тяжелее идти против общего мнения. Так думал Петр Андреич.
Позвали к обеду. Все пошли попарно и молча. Беседа не была, как прежде, приправлена шутками и остроумием Вашиадана. Сей чудный гость, неизвестно почему, разделял с прочими то дурное расположение духа, которое, как язва, переходит от одного ко всем, и простирает на самых веселых свое губительное влияние.
Вскоре после стола начались приготовления. Линдин продолжал твердить роль; но чем более старался, тем менее успевал. Наконец он кинул с досады тетрадь, и хорошо сделал. В день представления отнюдь не должно перечитывать роли, как бы дурно вы ни знали ее: это совет одного опытного актера.
Итак Линдин, перекрестясь, положился во всем на крепкую грудь суфлера. Домашний оркестр, составленный из двух скрипок и фагота — (второпях не успели послать за другими инструментами) — заиграл увертюру, и все зрители чинно уселись по местам. С последним ударом смычка поднялся занавес, и комедия пошла своим чередом — разумеется — за исключением Фамусова, который врал без пощады и останавливался на каждом слове, вслушиваясь в подсказы суфлера.
Однако первое действие кончилось довольно удачно при общих рукоплесканиях доброхотных зрителей. Линдин сказал препорядочно свои два стиха:
Что за комиссия, Создатель, Бытьи Марья Васильевна, остававшаяся в партере с гостями, значительно улыбнулась своему мужу.
Началось и второе действие. Фамусов, или правильнее Линдин, довольно твердо выдержал огненные сарказмы Чацкого; Скалозуб проговорил басом, и Софья вышла на сцену, дабы упасть в обморок. Она произносила уже стих:
Ах, Боже мой! упал, убился! —как вдруг Вашиадан с словами:
Кто, кто это? —снял фиолетовые свои очки, и устремил глаза на обернувшуюся к нему девушку. Я слышал крик и шум от падения на пол…
Громкие и продолжительные рукоплескания последовали за ее мастерским обмороком; некоторые кричали даже: форо! Но я был за кулисами и видел причину ее беспамятства. Забыв все, выбегаю на сцену и прошу о помощи.
Легко себе представить, какая суматоха поднялась в зале, когда узнали, что обморок Глафиры был вовсе не искусственный. Мать бегала в испуге из комнаты в комнату, спрашивая спиртов, соли; отец не мог опомниться, и все еще приписывал этот обморок чрезвычайному искусству дочери; из зрителей иные суетились вместе с Линдиной и еще более ей мешали, а большая часть разъехалась.
Невольно обратил я глаза на стенные часы, висевшие в зале. Протяжно пробило на них десять.
— Об эту пору, в исходе десятого, скончался возлюбленный Глафиры, — подумал я и стал искать взорами Вашиадана. Но он исчез, и никто не знал, когда и как оставил дом Линдина.
Внезапный отъезд Вашиадана возбудил во мне сильные подозрения. Правда, обморок Глафиры мог произойти от ее болезненного состояния или от той же обманчивой мечты, которая заставляла и меня несколько раз находить в подвижной физиономии и в голосе сего странного человека сходство с чертами и с голосом покойного друга. Но, с другой стороны, не мог ли поступок его быть следствием какого-нибудь обдуманного, злоумышленного плана? И нет ли в его власти скрытных, таинственных средств, с помощью коих он приводит этот план в исполнение? Поведение, характер, таланты Вашиадана были столь загадочны, что из них можно было выводить какие угодно заключения. Он сам не говорил о себе ни слова и старался отклонять нескромные вопросы любопытных. Судя же по рассказам Линдина, и в особенности чиновников Банка, где он заложил множество бриллиантов и других драгоценных вещей на огромную сумму, то был Грек, ремеслом ювелир или — как иные уверяли — Еврей, алхимик, духовидец и чуть-чуть не Вечный Жид. Но сия самая неизвестность о его происхождении и занятиях наводила на него еще сильнейшие подозрения. Мне казалось более чем вероятным, что он наглый и хитрый обманщик, у которого на уме что-то недоброе, хотя и трудно проникнуть в его цели.
В этой уверенности я отправился на следующее утро к Линдиным осведомиться о здоровье Глафиры.
Меня встретила мать. Я спросил ее о дочери: по словам ее, она провела ночь покойно и еще не просыпалась.
— Знаете ли, — промолвила таинственно Марья Васильевна, — знаете ли, отчего, я думаю, больна моя Глафира?
— Отчего?
— Ее сглазили!
Я не мог не улыбнуться при таком объяснении ее болезни.
— Вы смеетесь? — продолжала Линдина с укоризной, — но я совершенно тому верю.