Красношейка
Шрифт:
Она прошла через вращающуюся дверь четвертой палаты Солнечный свет, переполнявший помещение, окрасил все в белый цвет: стены, потолок, простыни — все сверкало. «Прямо как в раю», — подумала она.
— Guten morgen, Helena.
Она улыбнулась ему. Он сидел на стуле у кровати и читал книгу.
— Ты хорошо выспался, Урия? — весело спросила она.
— Как медведь, — ответил он.
— Медведь?
— Да. В этой… как это по-немецки? Ну, где они спят зимой?
— А, берлога.
— Да, в берлоге.
Они оба рассмеялись. Хелена знала, что все пациенты смотрят на них,
— А голова? Сегодня получше, да?
— Да, все лучше и лучше. Я, видишь, скоро стану таким же красивым, каким был раньше.
Она помнила, каким он к ним попал. Тогда казалось, ему просто не выжить с такой дырой во лбу. Она подошла, чтобы налить ему чаю в кружку, но нечаянно опрокинула ее.
— Эй! — рассмеялся он. — Ты что, вчера допоздна танцевала?
Она подняла голову. Он весело подмигнул ей.
— Да, — сказала она и покраснела оттого, что так глупо соврала.
— А что вы тут танцуете, в Вене?
— Я хотела сказать, нет, я вовсе не танцевала. Я просто поздно уснула.
— Вы же тут танцуете вальс. Ну да, венский вальс.
— Да, это верно, — сказала она, глядя на градусник.
— Так. — Он встал и запел. Остальные смотрели со своих коек. Песня была на незнакомом им языке, но он пел таким теплым, красивым голосом. А самые здоровые пациенты одобрительно кричали и смеялись, глядя, как он кружит по комнате маленькими, осторожными шагами, отчего пояс его халата сполз на пол.
— Сейчас же сядь обратно, Урия, или я отправлю тебя прямо на Восточный фронт! — крикнула она строго.
Он послушно подошел и сел. На самом деле его звали не Урией, но он настаивал, чтобы его называли именно этим именем.
— А ты можешь рейнлендер? — спросил он.
— Рейнлендер?
— Это такой танец, который пришел к нам с Рейна. Хочешь, я покажу тебе?
— Ты будешь сидеть, пока не поправишься!
— А потом я поеду с тобой в Вену и научу тебя танцевать рейнлендер.
Он любил сидеть на веранде в солнечные дни, и у него уже был приличный загар, так что на его веселом лице сейчас ярко сверкали белые зубы.
— Я думаю, ты уже достаточно поправился, чтобы отправить тебя обратно на фронт, — парировала она, но все равно на ее щеках проступил румянец. Она встала, чтобы продолжить обход, но он вдруг взял ее за руку.
— Скажи «да», — прошептал он.
Она звонко рассмеялась и, отмахнувшись от него, подошла к соседней кровати. Сердце маленькой птичкой пело у нее в груди.
— Ну? — сказал доктор Брокхард, оторвав взгляд от бумаг, когда она вошла в его кабинет. Как обычно, она не смогла понять, чем было это «ну?»: вопросом, вступлением к более длинному вопросу или просто междометием. Поэтому она ничего не ответила и просто встала у двери.
— Вы меня спрашивали, доктор?
— Почему ты продолжаешь говорить мне «вы», Хелена? — Брокхард вздохнул и улыбнулся. — Господи, мы же знаем друг друга с детства.
— Зачем вы меня вызывали?
— Я решил, что норвежца из четвертой палаты пора выписывать.
— Ясно.
Она никак не отреагировала на это — с чего? Люди находятся здесь до тех пор, пока не выздоровеют. Или не умрут. Это больничные будни.
— Пять дней назад я сообщил об этом в вермахт, и уже получили новое распоряжение.
— Быстро. — Ее голос был ровным и спокойным.
— Да, там крайне нужны новые бойцы. Мы будем сражаться до конца.
— Да, — сказала она. И про себя подумала: «Мы будем сражаться до конца, а ты, двадцатилетний парень, сидишь тут, в ста милях от фронта, и делаешь работу, с которой справился бы семидесятилетний старик. Спасибо герру Брокхарду-старшему».
— Я думал попросить тебя передать ему эту новость, вы, кажется, нашли общий язык.
Она уловила его изучающий взгляд.
— А все-таки что ты в нем нашла, Хелена? Чем он отличается от остальных четырехсот солдат, которые лежат в этом госпитале? — Она хотела возразить, но он опередил ее: — Извини, Хелена, это, конечно, не мое дело. Но просто из природного любопытства. Мне… — он взял ручку, повертел ее перед собой кончиками пальцев, обернулся и выглянул в окно, — просто интересно, чем тебе так понравился этот иностранный авантюрист, который предал собственную страну, чтобы только добиться благосклонности победителя. Понимаешь, о чем я говорю? Кстати, как там дела у твоей матери?
Хелена сглотнула, прежде чем ответить:
— Вам не стоит беспокоиться о моей матери, доктор. Если вы дадите мне это распоряжение, я передам ему.
Брокхард повернулся к ней. Он взял письмо, которое лежало перед ним на письменном столе.
— Его отправляют в Третью танковую дивизию в Венгрию. Знаешь, что это означает?
Она наморщила лоб:
— Третья танковая дивизия? Он доброволец войск СС. Почему его приписывают к регулярной армии вермахта?
Брокхард пожал плечами:
— В такое время каждый должен делать все, что может, и выполнять те задачи, которые ставятся. Или ты не согласна, Хелена?
— Что вы имеете в виду?
— Он ведь пехотинец? Значит, он будет бежать за этими танками, а не сидеть в них. Один мой друг — он был на Украине — рассказывал, что они каждый день стреляют по русским, пока пулеметы не раскаляются, что трупы лежат уже горами, а этот людской поток не ослабевает, и ничто не может остановить наступления.
Она едва не вырвала это письмо из рук Брокхарда и не разорвала его на кусочки.
— Может, такой девушке, как ты, стоит быть благоразумнее и не привязываться так к человеку, которого ты наверняка больше никогда не увидишь. Эта шаль тебе очень идет, Хелена. Фамильная вещица?
— Я приятно удивлена вашим сочувствием, доктор, но смею вас уверить, что оно совершенно излишне. Я не питаю никаких особенных чувств к этому пациенту. Время подавать обед, так что, если позволите…
— Хелена, Хелена… — Брокхард покачал головой и улыбнулся. — Ты и вправду думаешь, что я слепой? Ты думаешь, мне легко смотреть, какие это тебе причиняет страдания? Близкая дружба между нашими семьями заставляет меня ощущать какую-то особую связь между нами. И это сближает нас, Хелена. Иначе я не стал бы разговаривать с тобой так доверительно. Извини, но ты не могла не понять, что я питаю к тебе некоторые теплые чувства, и…