Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
Не туда уходил разговор, затеянный на ночной площади Новочеркасска про генерала Каледина, революцию и свободу. Ковалев подошел ближе и попросил закурить, хотя табака старался, по обыкновению, избегать. И, улучив паузу в разговоре, заметил как бы между прочим:
— Не о том толкете воду, станичники... В сторону уходите. Насчет христианской крови в чужом тесте — это жандармы тогда придумали, чтобы народ по городам стравить. Точно. Чтоб не сговорился народ по правде, надо его ожесточить изнутри, один на другого. Вот и придумали затравку про христианскую кровь. Об этом тогда ж и газеты писали, и приговор
— Ха, га-зеты! — не согласился казак. — Так газеты у нас ими ж все и закуплены! Газетам верить, так совсем голым окажешься!
— Поверь тогда генералу Каледину, раз больше некому, — сказал Ковалев с вызовом.
— Что ж, генерал-то хоть свой, природный казак, — сказал тот, что соглашался на «народную власть», но — без передела земли. — А эти книжные доброхоты да сицилисты поналезут во все щели, вот тоды и закашляешь, милый, хуже прошлогоднего!
— И самого тебя на колбасу пустят, и ни один аблакат посля концов не найдет! — засмеялся кто-то сторонний.
— Из меня колбаса не получится, — сказал Ковалев, посасывая цигарку с легкостью, без затяжки. — Я из костлявых, станичники. И насчет социалистов сам здравое понятие имею.
Заинтересовались, и один спросил не без подковыра:
— А ты, дядя, случаем, сам-то... не из Европии? Али, может, этот, как его — паритет?
— Нет, братцы, я свой. Только дальний, с Медведицы, — сказал Ковалев.
— Какого полка?
— Атаманского. Лейб-гвардии.
— Хо?
— Девятьсот четвертого года призыва, при чем тут «хо»? Урядник, делегат круга.
Возникло замешательство, потом кто-то предложил служивому место, Ковалев вкратце разъяснил все, что считал уместным в данное время, про социал-демократов, но беседа что-то не пошла. С одной стороны, на этот съезд подбирались по станицам только старые казаки, преимущественно из состоятельных, а то и завзятые нагаечники из старослужилых, кроме того, и устали люди за время съезда, утомили их длинные и непонятные доклады, пустые толки и перетолки. Не докурив горькой цигарки, Ковалев встал с мягкого воза, отряхнул солому со старых суконных шаровар с лампасами, сказал под самый уход:
— Советую, братцы, зорче глядеть кругом да проникать в корень трудовых интересов. А дурные толки и слухи не перемалывать, а то они вас не в ту сторону уведут. Не надо распри по России, также и у нас нужна справедливость.
— Это, конечно, так... — уклончиво вздохнул кто-то.
Разговора не вышло, думал Ковалев, также, впрочем, как и на самом съезде. Там на трибуну тоже выпускали только угодных Каледину, а здравые голоса шли только от фронтовиков, да и то в самом малом числе. Автономов да еще, к примеру, войсковой старшина Миронов — эти будто с «Окопной правды» брали тезисы, да еще молодой подхорунжий Кривошлыков поддержал их от души. Возмущенный и по-детски чистый голос его до сих пор еще звучал в ушах («...трудовое казачество пойдет одной дорогой с пролетариатом России! Я не допускаю мысли, что старое вернется — лучше тогда умереть!») — но сил было явно маловато.
Ковалев вообще-то не собирался даже являться на этот съезд в Новочеркасск, но в окружкоме партии думали по-иному. Там советовали отправиться на съезд, хотя бы затем, чтобы полнее узнать расстановку сил, а после доложить обо всем в Ростове, в областном
...Александровск-Грушевский поезд проходил на Ростов ночью. Усталый, хмурый, с жестко стиснутыми, обескровленными губами, Ковалев продремал на нижней полке, будто провалившись в беспамятство, не видя никаких снов, а наутро уже ходил по незнакомому городу, вчитывался в объявления на афишных тумбах, искал комитет. Купил у парнишки-разносчика газету «Наше знамя» и в ней прочел адрес редакции. Редакция и ее издатель — Ростово-Нахичеванский комитет РСДРП (б) — помещались в красивом белом здании-ротонде, в городском саду, то есть самом публичном месте.
У порога — вероятно, случайно — сошлись и стали подниматься рядом с подтянутым молодым офицером в погонах поручика. Видя, что Ковалев — в казачьей одежде и без всяких знаков различия — не собирается козырять, офицер придержал шаги, справился: «Вы — сюда?» — и дружелюбно протянул руку:
— Поручик Арнаутов. Из гарнизонной комендатуры.
— Будем знакомы, — Ковалев назвал себя. — В комитет?
— Да. Пригласили, знаете...
— Это хорошо. Без военной секции нельзя, — кивнул Ковалев.
Несмотря на ранний час, почти все члены комитета были в сборе. Приходу двух военных обрадовались, каждый из здешних товарищей подходил, здоровался, называл себя. Многие, как и Ковалев, только вернулись из тюрем и ссылок, на исхудавших лицах радостно ходили улыбки, блестели глаза. Он здоровался, старался запомнить каждого.
— Васильченко... Семен Филиппович, председатель комитета. — Одна огромная черная борода, усы вразлет — не подпольщик по виду, а какой-то «атаман Чуркин» либо партизанский полковник времен Отечественной войны... Хохол, с виду крепкий мужчина, недаром он тут и председатель.
— Френкель... Редакция газеты «Наше знамя». Читали, конечно? — Живые выпуклые глаза смотрят из-за толстых стекол пенсне, а губы безвольны и плаксивы, как у человека, страдающего желудочной болезнью. Но репортер — грамотей, это для Ковалева область почти что заповедная...
— Чепцов! Только из ссылки. — Это ростовский мастеровой, большевик с девятьсот пятого, как и Ковалев. Об этом говорить нечего, на морщинах лба все написано глубоким резцом.
— Жаков. Секретарь комитета.
— Петр Блохин, не узнаете? — Дородный, представительный человек — полная противоположность какой-либо аналогии с фамилией... Бывает иной раз, что карлик носит фамилию Великанова, а большой, мощный и самовитый товарищ прячется под мелкой фамилией Блохина...
— Узнаю, как же! На какой это мы пересылке рядом лежали? Свердлин Григорий! Отчего же сейчас-то под псевдонимом? Не хотите снять?
— Привык как-то, не хочется уже. Петр Блохин, Григорий Свердлин — какая разница? — Человек улыбался дружелюбно, воспитанно, чуть-чуть жестикулируя сильными, короткими руками. Но жизнь была, как и у Ковалева, видно, не простая: целый рот вставных зубов, последствия северной цинги в каком-нибудь Туруханском крае...
Блохин-Свердлин передал Ковалева чуть ли на с рук на руки длинному — едва ли не вровень с самим Виктором Семеновичем — облезлому солдатику в потрепанной австрийской шинельке и картузе-финке, придававших ему нездешний, странноватый вид. Солдатик и был нездешний, бормотал несмело и как-то виновно: