Красные качели

Канитель Сидорович вставал в пять утра, шел в лес за грибами. В семь утра он клал их на стол кухни молча и тихо. Жена его, Аделаида Матвеевна, вставала в семь утра, всплескивала руками при виде грибов и восклицала:

— Фу ты, господи, опять!

Она имела в виду, что ей придется опять чистить

эти грибы, жарить или варить. А это нужно было делать так или иначе.

После грибов Канитель Сидорович шел в сад и там мастерил качели для сына.

Потом шел на работу.

Дом стоял на развилке дорог, двухэтажный и нелепый. Больше в окружности, близко, не было домов. В этом доме, кроме семьи Канителя Сидоровича, народу было много — разные семьи и одинокие.

А там за дорогой начинался поселок, и странным казалось, отчего это выстроен здесь дом, словно случайно.

Канитель Сидорович по дороге на работу думал: «Люди только еще идут по делам, а я уже дело сделал: уже, можно сказать, накормил семью завтраком, грибов добыл, провизию добыл. Вот жена там сейчас грибы чистит и кидает в синюю кастрюльку». Он почти физически ощущал, как грибы стукаются о дно кастрюльки один за другим, не целые грибы, а куски грибов, срезанные ножом, такие замечательные ломтики грибов.

Канитель Сидорович шел на работу по дороге, и на душе у него было спокойно. И даже чувствовалась какая-то уверенность в себе, но и некоторое однообразие тоже чувствовалось.

Тогда мысли его перекидывались на качели, и однообразие каждодневное рассеивалось, и улыбка обозначалась на его лице. Качели еще оставалось совсем немножко доделать. Они выйдут добротные, крепкие — доски попались отличные, отменные доски. Пусть себе сын качается на них с соседскими детьми — жалко, что ли! Пусть добрым словом поминают Канителя Сидоровича.

Имя такое ему в поселке дали люди. Не припомнить сейчас, кто первым его так назвал. А на самом деле звали его Павлом, да только никто его так не звал, и он на это не обижался.

Канитель Сидорович шел с работы к качелям, а соседи, глядя, как он там возится под деревьями, говорили: «Опять канителит!» Он этих слов не слышал, да если бы даже и слышал, из этого ничего бы не вышло. Слова его не обижали, хоть какие, они для него все равно что ноль значили, — мало ли кто чего скажет. Работал он в поселковом магазине продавцом, его каждый знал. Да и как не знать, если каждый к нему обращался за покупками. Отпускал он медленно, чем даже в раздражение некоторых приводил. Может быть, прозвище оттуда и пошло, а может, не оттуда.

Он стоял за прилавком, отпускал товар и в это время ничего не думал постороннего, а только что положено: считать, сдачу давать, на весы смотреть. Да иначе оно и быть не могло, раз работа такая, да народу, тем более, полным-полно, на весь поселок магазин единственный. Правда, еще директор был, он иногда тоже товары отпускал, да только директор — он директор и есть, не будет же денно-нощно стоять за прилавком. Иногда ругал он Канителя Сидоровича за его нерасторопность — бывало, скажет: «Да пошевеливайся ты! Как в гробу ворочаешься». Насчет ворочания в гробу— это любимое директорское выражение: образно, конечно, выразительно, выпукло. Канитель

Сидорович начинал смеяться тоненько и долго, слыша такое по своему адресу, и головой мотал, показывая, что он восхищен директорскими словами. А вообще на слова он внимания не обращал, как было сказано.

Про слова директорские он жене рассказал как-то и стал смеяться, а она махнула рукой — да ну тебя, мол, не до тебя — и ушла за водой, а он долго еще смеялся, и сын подошел к нему и стал тоже смеяться долго и от души.

Выдался самый веселый вечер — веселее, пожалуй, и не было, если не считать одного вечера, когда он со смеху покатывался, узнав, что жена грибы утром на столе искала, да так и не нашла, а он в этот день ни одного гриба в лесу не нашел. Иногда хоть один гриб да найдет, а тут ни одного.

Надо сказать, Аделаида Матвеевна все в доме делала справно, по хозяйству хлопотала ревностно, только на грибы сердилась (столько, мол, грибов каждый день!), а на самом-то деле не сердилась, а только перед соседями показывала, вроде ей грибы надоели.

Канитель Сидорович с работы прямо шел к качелям, а потом уже ел. Качели были уже готовы, но чего-то недоставало в них. А чего — он не знал, и это так ему запало в душу, хоть помирай! Он эти качели со всех сторон рассматривал, все ходил вокруг и голову все вбок клонил, — не хватало чего-то, не хватало… а чего не хватало — бог знает!

И вдруг однажды душа его озарилась непонятным доселе светом, новой радостью, — а пришла ему мысль покрасить качели в красный цвет. У него на глазах даже слезы появились от этой мысли. Представил он себе, как будут сверкать качели красным цветом среди зелени деревьев и кустов. Именно этого как раз и не хватало.

Да и вправду это было бы красиво.

Встала только проблема краски. В поселковом магазине такой краски, ясное дело, не было — кое-какая там была краска, но не та вовсе, какая ему представлялась. А представлялась ему краска яркая, такая красная, красней которой и быть не может.

В ту ночь ему снились разноцветные качели, и в крапинку, и в полоску, и в яблоках, и другие. Они медленно проплывали, как лодки, и все плыли и плыли по реке, а в каждой сидело по сыну. Качели были разные, а сын был один и тот же, его сын…

В воскресенье он не пошел за грибами, наверное, впервые за много лет не пошел в самое грибное время, а поехал он в город за краской. И жене не сказал зачем, а якобы за грибами.

Он привез краску в полдень, и жена удивленно смотрела на него, когда в дверях появился он с большой банкой.

Он поставил банку на пол, лицо его светилось радостью, а сын стал катать банку по полу в восторге.

И все обыденное перемешалось и спуталось, и не было грибов на столе. А жена была уверена, что это банка тушонки, и смекнула сразу, что неплохо бы мясо с картошкой перемешать, раз грибов нет…

…Солнце било сквозь деревья на качели. Канитель Сидорович красил их, и они покачивались со скрипом. Качели загорались, и было радостно. Сын стоял поодаль, наблюдая за отцом восторженно. А мать сидела тут же на траве. Испытывала она какое-то тревожное чувство — не было утром грибов на столе, и что-то изменилось, значит. Появилось торжественное и цветное…