Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
И они оказались правы. На другое утро сестра Малгожата сообщила отцу Сурину, что всю ночь бесы с небывалой яростью терзали и мать настоятельницу и остальных сестер.
9
Все попытки отца Сурина обуздать силы тьмы ни к чему не привели. Его способ успокаивать мать настоятельницу действовал безотказно, но — на короткий срок. Бесы, словно разъяренные превосходством отца Сурика, возвращались с еще большей злобой, мучили сестер и мать Иоанну с удвоенной силой, заставляя их произносить мерзкие, кощунственные речи и сообщая их устами о мнимых и неправдоподобных, но чрезвычайно прискорбных событиях. Отец Сурин порой едва не падал от усталости. Его молитвы над матерью Иоанной длились по нескольку часов, иногда целый день. А ночью опять начинались дикие вопли, беготня по коридорам, призыванье ксендза Гарнеца; даже Запаличка,
Разум ему подсказывал, что эти беседы и аскетические упражнения (они совместно подвергали себя бичеванию) на пустынном чердаке столь же бессмысленны, как и публичные экзорцизмы в костеле, при стечении народа. Но прекратить их у него не хватало силы воли. Они как бы питали его душу святостью, приносили радость общения в высоких сферах духа — и для него самого значили очень много, ибо подавляли в нем черного паука, который непрестанно плел свои сети и в его душе. Хоть и страшно ему было думать о глубокой одержимости матери Иоанны, беседы на чердаке были для него источником радости.
Это наконец и остановило его. Немного спустя он прекратил и этот вид экзорцизмов. Он не замечал, чтобы беседы, наводившие мать Иоанну на путь совершенной молитвы, хоть в чем-либо уменьшали власть злого духа. Одержимость не исчезала. На день-другой он дал себе отдых, отчаяние владело его душою.
Остальные обитатели амбара нисколько ему не сочувствовали. Все
В тяжкие минуты он обычно обращался к ксендзу Брыму, который в изгнании бесов не участвовал и держался на все монастырские дела довольно трезвых взглядов. Это был человек набожный и рассудительный.
Дня через два после прекращения благочестивых бесед с настоятельницей ксендз Сурин направился именно к нему. Как обычно, он застал ксендза Брыма у печки, старик забавлялся с маленькой Крысей, а Алюнь подбрасывал дрова в топку. Когда явился гость, Алюнь сразу же принес для него и хозяина две кружки подогретого пива, сметану и сыр.
Ксендза Юзефа всегда удивляло, что старик разрешает детям играть у себя в комнате, не приструнит их. Будь ксендз Брым помоложе, у его гостя, возможно, появились бы дурные мысли. Но отец Сурин вопросов не задавал, чтобы не показалось, будто он сомневается в добродетели приходского ксендза.
Однако в этот раз старик сам завел разговор о детях. Сняв Крысю с колен, он сказал:
— Ступай, ступай, детка. Алексий, забери ребенка на кухню!
Когда оба скрылись за дверью, ксендз Брым обратился к Сурину:
— Бедные дети! В них вся моя радость. Что с ними будет?
— Они сироты? — спросил Сурин.
— Мать жива. Она кухарка у пана Ожаровского.
— А отец?
— Как? Вы, ксендз капеллан, не знаете? Отца сожгли.
— А, — догадался Сурин, — стало быть, это дети Гарнеца?
— Разумеется. Какая участь их ждет? Дети ксендза… да еще колдуна…
— Вы верите, что у него были дурные намерения?
— Увы, да. В колдовство, пожалуй, не верю, но что намерения были дурные, не сомневаюсь.
Ксендз Сурин содрогнулся.
— Чернокнижник! Сожжен на костре! В нем сидел бес!
Ксендз Брым усмехнулся.
— Возможно, как в каждом из нас.
— Из нас? — встревожился Сурин.
— В ком бес побольше, в ком помельче. Вот и меня к этому сладкому пивку с сыром тоже, верно, какой-то бесенок толкает.
Отец Сурин возмутился:
— Вы, пан ксендз, шутите с такими страшными вещами.
— Боже упаси, вовсе не шучу, — весело вскричал старик, отхлебнув пива. — Но ведь если зло существует, оно может быть большим или меньшим. Есть большой бес, Бегемот, тот, что орудует в великих преступниках, и бес помельче, — может, назовем его «Пивко»? — который подсовывает нам маленькие удовольствия.
Отец Сурин отрицательно качнул головой.
— О нет, отче, нет. Когда сатана вселяется в человека, то завладевает им всем, становится его второй натурой. Да что я говорю «второй»? Первой! Становится этим человеком. Душой его души. О, как это чудовищно!
И он закрыл лицо руками.
Приходский ксендз поглядел на него внимательно, хоть и уголком глаз. Потом искривил рот скобкой, будто говоря: «Дело пропащее!»
— Ксендз провинциал, — прервал он наконец молчание, — прислал мне с одним путником письмо. Пишет, что через несколько недель приедет сюда.
Ксендз Сурин опустил руки и с испугом взглянул на собеседника.
— А я здесь так одинок и ничего не успел, — прошептал он.
— Что поделаешь! Воля божья!
— Но если бог это допускает…
— Тес! — приложил старик палец к губам. — Тсс! Не богохульствуй. Ты близок к богохульству.
Ксендз Сурин снова прикрыл лицо руками и в отчаянии застонал:
— Что мне делать? Что мне делать?
Старик усмехнулся.
— Прежде всего выпить это пиво. Подкрепиться. Ты, ксендз капеллан, истощал тут у нас от своих терзаний. А потом, когда уйдешь от меня, отправляйся-ка в дальнюю прогулку по дороге на Смоленск, в лес. Погляди на белый свет. Теперь, конечно, осень, но каждая пора имеет свою прелесть. В лесу теперь грибов много… Вот намедни мы с Алюнем целую корзинку принесли, и нынче, в пост, было у нас отменное грибное блюдо…
— Грибы, — недоверчиво произнес ксендз Сурин, будто сомневаясь, что на свете существует такое.
— Не огорчайся, — продолжал отец Брым, — не огорчайся. Есть тут у нас один цадик — еврейский праведник, — так он всегда говорит: «Не отворяй огорчению дверь, оно само войдет через окно…»
Ксендз Сурин отнял руки от лица и снова покачал головой.
— Ах, это ужасно! Глядеть на такие страдания! Как мучаются эти женщины! И зачем? Да еще эти публичные экзорцизмы, народ собирается, будто на зрелище…