Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
Еще до захода солнца патриарх Фульхерий с королем и графом Амальриком совершили въезд в завоеванный город. Патриарх восседал на белом муле, следом за ним, на другом муле, везли реликвию. Дальше ехал отряд всадников; их копья чернели, как лес, на узких улицах и на обширной площади. Процессия была встречена ликующими возгласами пьяных рыцарей. Сбросив шлемы, они осушали лица и рты платками, сорванными с плачущих невольниц; только неизвестно было, что они вытирают — вино или кровь. Потом все вошли в мечеть, и патриарх не мешкая приступил к ее освящению; мечеть назвали храмом святого Павла.
Трупы аскалонцев выволокли за ворота, сложили большими кучами и, полив горючими веществами, которые были припасены у осажденных, подожгли. Они запылали буйным пламенем, шипя и распространяя запах горелого мяса. Сжигались трупы не только во избежание заразы, но и для того, чтобы обнаружить проглоченное золото, — его искали прямо в горячем пепле, будто в каком-нибудь новом Офире {99} . Четыре огромных столба черного дыма поднялись с четырех сторон Аскалона, возвещая обитателям дальних замков, градов и весей, что неприступная крепость подпала под власть Креста.
99
Офир — упоминающаяся в Библии страна, обильная золотом и другими драгоценностями.
Но Тэли этого уже не видел. Когда он глазел на свалку у городской стены, к нему подкрался Барак с четырьмя дюжими рабами: мальчика схватили за руки и за ноги, заткнули кляпом рот и прикрутили веревками к спине верблюда. Потом рабы погнали верблюда по дороге, и к заходу солнца Аскалон уже остался далеко позади; минуя расположенные южнее Вифлеем и Иерусалим, они направлялись на северо-восток.
16
Королева Мелисанда даже не таила от Генриха, что исчезновение его пажа было делом ее рук. Но на все вопросы она отвечала смехом и не желала давать никаких объяснений. «Нет его, и прекрасно, и все тут». Лестко и Герхо выведали от челядинцев, что в деле этом замешан Барак, и однажды приперли лекаря к стене в темном аскалонском переулке. Но Барак ничего им не сказал, а король Балдуин упрекнул Генриха в том, что его слуги избили королевского лекаря.
Генриха это очень задело, и он, не прощаясь, уехал в Газу. Совесть его была неспокойна: судьба мальчика, который вверил себя его опеке, мучительно тревожила князя. «Положи живот за други своя», — читал он в Священном писании и ломал голову над тем, что предпринять.
Через несколько дней в Газе собрались все тамплиеры: здесь им было удобно подстерегать отряды египтян, которые, возможно, еще не знали о падении Аскалона. Они привели с собой несколько новопосвященных рыцарей из числа генуэзских пилигримов, сражавшихся в Аскалоне, — надо было восполнить потери, понесенные орденом в кровавой резне на городских стенах. Приехали также Гумфред де Торн и Гергард из Дамаска. Гергард, осведомленный об отношениях королевы с сарацинами и догадывавшийся о причине ее поступка, сказал Генриху, что его пажа, вероятно, отправили в Дамаск в дар от королевы человеку, которого она уже давно осыпает милостями. Молодой поэт Салах-ад-дин {100} , происходящий из воинственного рода, страстно любит слушать песни; он собрал у себя множество невольников — певцов из разных стран, чтобы они пели ему песни своей родины. Вот и Тэли, видимо, предназначалось услаждать слух нового своего господина песенками мейстера Турольда вдобавок к египетским, багдадским, персидским, русским и провансальским напевам, которые звучат в садах Салах-ад-дина. Королева знает этого язычника еще со времен осады Дамаска Конрадом III {101} . Большие замыслы были у кесаря, но все закончилось как-то нелепо. Рассказывают, что королева тогда находилась в тайных сношениях с осажденными и даже пробиралась тайком в город. Ее-то и винят в неудаче, постигшей кесаря, — недаром она, говорят, получила от осажденных роскошное изумрудное ожерелье. Впрочем, подобных обвинений не избежал ни патриарх Фульхерий, ни сам король, в ту пору совсем еще юный.
100
Салах-ад-дин (Саладин), Юсуф — впоследствии (с 1171 г. по 1193 г.) султан Египта и Сирии, выдающийся арабский полководец, отнявший у крестоносцев Иерусалим в 1187 г. и многие другие города Палестины. Успешно воевал с отрядами крестоносцев, предпринявших третий крестовый поход (1189–1192).
101
К концу второго крестового похода (в 1148 г.) Конрад III совместно с королем французским Людовиком VII и королем иерусалимским Балдуином III пытались взять Дамаск, но потерпели неудачу.
Услыхав об этом, Генрих решил ехать в Дамаск и выкупить или выкрасть своего пажа. В одной из долгих бесед с Бертраном де Тремелаи, который посвящал его в дела ордена — Генрих под Аскалоном вступил в братство тамплиеров, — он открыл магистру свое намерение посетить Дамаск, этот город садов. Бертран вначале удерживал его, но потом посоветовал обратиться за помощью к Гумфреду де Торн. Гумфред нисколько не удивился замыслу князя и дал много полезных наставлений — как пробраться в город и как разыскать там Салах-ад-дина. У каждых ворот, сказал он, Генрих увидит кучку играющих мальчиков, один из них будет в красно-белом тюрбане. Генрих должен сказать: «Прекрасная роза цветет в замке Гумфреда». Тогда мальчик проведет его к некоему цирюльнику, а с тем уже можно говорить свободно обо всем.
Генриха поразило, что у Гумфреда такие связи с Дамаском, но от вопросов он воздержался. Ведь Бертран де Тремелаи говорил ему, что к совершенству есть два пути: один — от малого к великому, от части к целому; другой же от целого к части, и кто ощущает себя частицей великого целого, тот вправе распоряжаться собою и другими, ибо для господа каждая душа равно дорога. Частицам надлежит вступать в связи, узнавать и стремиться понять друг друга, хотя бы великие станы, к которым они, по видимости, принадлежат, и противостояли один другому. Единства легче достичь не через слияние, а через раздробление.
Вероятно, Гумфред по-своему старался привести к единству все то, что разделяло язычников и христиан, — недаром у него тайные сношения с Дамаском. Дамаск в это время был связан с Иерусалимом чем-то вроде ленной зависимости, однако там постоянно находились отряды сарацин, пресловутых курдов, чья грозная крепость высилась среди пустыни.
Приготовления к путешествию оказались несложными. Генрих, проведя одну ночь в вифлеемском храме у ясель Христовых, поехал со своими воинами в Иерусалим. Там он договорился с генуэзцами; они обещали доставить его по морю в Триполи и найти проводников, которые отвезут его через Анатолию в Константинополь, откуда уже довольно просто через Болгарию и Венгрию добраться до Польши. Генрих очень спешил — последний поступок королевы был каплей, переполнившей чашу. Не хватало уже сил глядеть на бесчинную жизнь королевства Иерусалимского. Казалось, здесь, у Гроба Господня, самый воздух отравлен. Но чему дивиться? Голубь, слетавший с неба, чтобы возжечь огни в святых местах, не мог изменить сердца людей: рыцари привезли сюда с собою все свои страсти, все злые чувства, все грехи. Разве могли они перестать быть людьми? Генрих это понимал, но ему не хотелось долее оставаться здесь. Он вдруг затосковал по Польше: ему мерещились ее леса и реки, слышался запах цветущих лип, как в тот день в Ленчице, когда умерла княгиня Саломея. Какой простой и бесконечно милой казалась ему родная земля!
Однажды в Иерусалиме беседовали они с Яксой, сидя на камнях у обители тамплиеров. В городе тогда было тревожно: между патриархом Фульхерием и иоаннитами вспыхнула вражда; иоанниты так громко трезвонили в колокола своего величественного храма у святого Гроба, что заглушали проповеди патриарха. А два поляка в это время вспоминали родину: Якса рассказывал об окрестностях Мехова, о том, как он корчует леса да как ему нужны рабочие руки, как трудно основать там селения. И надумали они с князем в тот вечер пригласить к себе в Польшу тамплиеров и иоаннитов, чтобы те, воюя с соседями, распространяли веру Христову и привезли искусных ремесленников, Генрих решил отдать тамплиерам спорные земли аббатства между поместьем Влостовича и Лысыми горами, и условились они с Яксой, что тот поедет вперед и велит там поставить большой храм, не хуже чем в Святой земле, дабы отблагодарить господа за благополучное возвращение. Якса только теперь сообщил Генриху, что сандомирские паны недовольны: не нравится им, что князь не живет в их городе, они даже не хотели посылать ему воинов. Потому-то Якса и привез в Бамберг такой малый отряд, не по княжескому сану. Генриху пришло в голову, что Якса неспроста до сих пор молчал об этом. Может, ему хотелось бы, чтобы Генрих подольше был вдали от наследного удела? Но эта догадка лишь укрепила князя в его решении возвратиться как можно скорее.
О приезде тамплиеров в Польшу Генрих переговорил с Бертраном де Тремелаи: рассказал, сколько соседит с Польшей языческих племен, с которыми орден мог бы воевать; какие большие доходы мог бы он получать с земли, ежели бы найти вдоволь рабочих рук. Кроме того, князю было известно, что Джорик де Белло Прато едет вскоре в Европу по делам ордена, так почему бы ему на обратном пути в Святую землю не завернуть в Польшу? Бертран обещал прислать в Сандомир Вальтера фон Шираха, Джорика и еще нескольких рыцарей.
После этого разговора Генрих отправился в Дамаск — пошел пешком, как простой пилигрим, вместе с Яксой, Герхо и проводником-пулланом по имени Давид, которого им дали тамплиеры. Вышли они на рассвете из западных ворот. Двигались медленно, потому что дни стояли знойные, и ночевали неподалеку от цистерн в глиняных хибарах, а однажды провели ночь в пустой круглой башне необычного вида — то было сооружение гебров, которые не предают земле своих мертвецов, а приносят их в башню.
Долго шли четверо путников, изнывая от жары, и наконец Давид сказал, что скоро уже Дамаск. Но пока перед ними по-прежнему простиралась изжелта-бронзовая земля, вся в округлых холмах. Лишь в предпоследний день пути, когда они остановились на ночлег и князь, взойдя на пригорок, преклонил колени, чтобы сотворить вечернюю молитву, он почувствовал какой-то особый запах, не похожий на запахи сухой, бесплодной пустыни, отдающие киннамоном, увядшей иерихонской розой. В неподвижном воздухе, который с наступлением вечера резко охладился, пронеслось свежее дуновение, струя влажного ветерка — как будто прозвучал средь тишины одинокий, слабый голос. Прежде чем князь прочитал последние слова никейского символа веры {102} , запах этот растворился в воздухе и исчез. Генрих встал, опираясь на плечо Герхо, — он был очень утомлен — и сказал Яксе:
102
Никейский символ веры — изложение христианских догматов, принятое в качестве официальной «формулы» на первом вселенском соборе 325 г. в гор. Никее (Малая Азия).