Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
Там, где пересекались дороги смоленская и полоцкая, стояла корчма. Притомившиеся лошадки дотащились до нее вскоре после полудня, и ксендз Сурин, сказав парубку остановиться, легко выскочил из брички. Эта поездка и новые впечатления, которые она доставляла после монотонной монастырской жизни, наполняли его непривычной радостью. У ксендза Сурина была склонность, усугубленная отшельнической жизнью в монастыре, наблюдать за сменой состояний своего духа. Он уже давно заметил, что состояния эти меняются у него весьма резко и что после черной меланхолии, овладевавшей им при размышлениях над грехами, очень часто наступало
В радостном этом возбуждении он вошел в корчму — просторная, закопченная горница была почти пуста. Старая корчмарка — видимо, цыганка, ксендз Сурин знал ее по прежним своим поездкам, — стояла, подбоченясь, в углу, а у конца дубового стола сидел низенький, худой шляхтич из мелкопоместных и с большим аппетитом выгребал капусту из медного котелка. При виде этого обтрепанного шляхтича отец Сурин вздрогнул, и веселость его исчезла, но не потому, что он испугался или же узнал знакомого. Нет, он видел шляхтича впервые — но сразу почувствовал к нему ничем не объяснимое отвращение. Он уже знал, что этот человек причинит ему какую-то неприятность.
Корчмарка поспешно ответила на приветствие преподобного отца и предложила ему сивухи. Ксендз Сурин отказался с легкой усмешкой. Маленький шляхтич, похожий не то на хомяка, не то на карпа, глянул на ксендза поверх котелка и, облизывая ложку, захихикал. При смехе обнажились его редкие, выщербленные зубы и лиловые десны.
— Не будь я Володкович, — сказал он, — Винцентий Володкович, ежели думал когда, что отцы иезуиты водкой брезгуют!
Отец Сурин с беспокойством взглянул на шляхтича и присел к столу у другого конца. Не ответив на дерзкие слова, он обратился к корчмарке и попросил подать немного капустника. Из сумки, которая была при нем, он вынул монастырский хлебец, порезанный на тонкие ломти, и, отломив от одного ломтя кусочек, поднес ко рту.
Володкович, облизав ложку, стукнул ею по дну котелка и уставился круглыми глазками на хлеб иезуита.
— Бог мой, ну и тонко режете вы себе хлеб, святой отец, — вздохнул он, — будто панна — марципан. Такую малость в рот взять, и не разберешь, что это хлеб…
— У нас всегда так режут хлеб, — серьезно сказал ксендз Сурин, — таков монастырский обычай.
И он откусил кусочек, досадуя на себя, что вступил в разговор с этим шляхтичем.
— А почему? — назойливо спросил шляхтич, не сводя глаз с ломтя.
— Почему? — повторил ксендз, жуя хлеб, который казался ему в эту минуту совершенно безвкусным. — Почему? А почему надо пожирать большие кусищи? Это алчность и обжорство. Нам и таких ломтей достаточно.
— Ну, ну, не стройте из себя праведника, пан ксендз, — пробурчал Володкович себе под нос и вдруг хмыкнул, прищурив левый глаз. — Лакомка-то вы, наверно, первостатейный. А в дороге, известно, не перебираешь, подкрепляешься чем попало, вот как я этой капустой.
Корчмарка поставила перед ксендзом такой же котелок, как тот, что стоял уже порожний на другом конце стола, и положила рядом с котелком деревянную ложку. Поморщившись, ксендз Сурин заглянул в посудину. Там была капуста с пшенной кашей. Обилие шкварок свидетельствовало, что
— А куда вы едете, пан ксендз? — спросил неугомонный человечек.
Ксендз Сурин ощутил прилив тоски, которая стеснила ему сердце и даже отбила охоту к еде.
— В Людынь, — ответил он.
— О! В Людынь? — протяжно произнес Володкович. — Плохо дело.
— Почему? — удивился ксендз.
— О, плохо, — повторил шляхтич. — Не клюдыньским ли монашкам?
— Да, к ним, — нехотя отвечал ксендз Сурин, переведя взгляд на еду и помешивая ложкой в котелке.
— Вы, пан ксендз, сами знаете, — сказал Володкович, и лицо его вдруг стало серьезным. — Сами знаете, только говорить не хотите. Но вам-то, конечно, все известно.
— Нечего попусту болтать, — шепнул ксендз, глотая горячую капусту.
К величайшему его удивлению, шляхтич молниеносно скользнул по лавке, как шар по кегельбану, очутился рядом с ксендзом, под его правым локтем, и, мешая есть, трогая рукав его сутаны, заговорил:
— Вы, пан ксендз, знаете, какие делишки там творятся. Господи боже, помилуй нас…
Ксендз наконец потерял терпение.
— Не болтай, человече, о таких вещах. Ты об этом никакого понятия не имеешь. Мы-то, богословы, кое-что в этом смыслим. А вам надлежит молиться и молчать.
При этих словах ксендз поднялся, грозно приосанясь, и сотворил крестное знамение. Володкович отскочил на прежнее место, слегка сконфуженный, и на минуту умолк. Ксендз, как ни в чем не бывало, снова сел и принялся за пшено с капустой, осторожно дуя на каждую ложку. Подозвав корчмарку, маленький шляхтич потребовал пива. Корчмарка поставила на стол большую кружку зеленого стекла, из которой вылезала густая пена, и, усмехаясь, стала рядом с шляхтичем. Ее большие черные глаза сверкнули в полумраке горницы, когда она бросила любопытный взгляд в сторону ксендза Сурина. Но тот притворялся, что этого не видит, и продолжал орудовать ложкой. Корчмарка резко пошевелилась — забренчали на ее груди частые мониста из кораллов и цехинов. Ксендз все время ощущал неприятный ток, исходивший от этих двоих. Пользуясь минутным молчанием, он прочитал про себя «Патер ностер» и «Аве».
Едва он закончил, как Володкович обратился к корчмарке:
— Ну как, Авдося? Может, поворожишь пану ксендзу?
Авдотья засмеялась, прикрывая рот ладонью.
— А почему бы нет? — продолжал шляхтич, топорща усы и гримасничая. — У ксендзов тоже есть своя судьба. Не одна девица…
Ксендз Сурин грозно глянул через стол на болтуна. Тот запнулся, секунду помолчал, будто подыскивая слова, потом продолжил:
— Не одна девица перед тем, как вступить в монастырь, просит у него совета. Ему бы тоже хотелось читать будущее, да он не умеет. Скажи ему что-нибудь.
— Что ж я ему скажу? — отозвалась наконец Авдотья; голос у нее был грудной, певучий и такой волнующий, что ксендз Сурин невольно взглянул цыганке в лицо.
Отделенная столом от него, она стояла, подперев руками бока. С виду ей можно было дать лет сорок, но она еще была очень хороша. Впрочем, ксендз ее и раньше знал и не раз видел — но никогда она не казалась ему такой гордой и красивой. Он опустил глаза и, положив ложку, уперся ладонями в край отполированного временем стола. Володкович с присвистом втянул губами воздух, будто на морозе, и продолжал молоть: