Красные журавли (сборник)
Шрифт:
— Пошёл! А ну пошёл отсюда! — крикнул Александр, как обычно покрикивают хозяева на расшалившуюся собаку, но в его голосе прозвучала не уверенность, а безнадёжность.
— Руха! — торжествующе ответил Голем, и в прорезях его глаз сверкнула зелёная молния. — Гаха!
Чудовищные мускулы напряглись, вздуваясь витыми змеями и буграми; поползли в стороны, натягиваясь звенящими дугами, серебристые прутья. Нет, ни в коем случае нельзя допускать это свирепое человекоподобное чудище внутрь клетки! Гирин оттолкнулся от стены, одним прыжком оказался возле решётки и каблуком своего ботинка ударил по грубым, похожим на корни дерева, напрягшимся пальцам. Ударил раз, другой, третий… И почувствовал острейшую жгучую боль: ненавистные пальцы точно тисками обхватили лодыжку его правой ноги.
— Гаха! — торжествующе прозвучал трубный голос.
Мощный рывок швырнул Гирина на пол клетки, Ударившись затылком о шершавый пружинящий пол, он окунулся в серую, безликую мглу небытия.
Глава 6
Миусов посмотрел на самолётные часы, смонтированные на диспетчерском пульте руководителя полётов. С момента аварии спарки, с борта которой катапультировались майор Ивасик и лейтенант Гирин, прошло сорок три минуты и двадцать секунд. Миусов отсчитал время с точностью до секунд чисто машинально, по привычке, сейчас в этом не было ровно никакой необходимости. Он с неприязнью смотрел на длинную и тонкую, почти невесомую секундную стрелку, легкомысленно скачущую по чёрному циферблату. Сколько товарищей-пилотов Миусов потерял из-за того, что эта торопыга не умела умерять свой танцевальный пыл, свою страсть к движению и переменам, не хотела подумать, оглядеться, хотя бы на краткий, но бесценный миг зависнуть в безвременье! Но сейчас легкомысленная стрелка раздражала Миусова по совсем другой причине — её суетливое, скачущее движение было похоже га финишный бег окончательно выбившегося из сил стайера, энергично молотящего ногами, но еле-еле продвигающегося вперёд. Миусову хотелось бы подстегнуть стрелку, подстегнуть хорошенько, так, чтобы зажужжала и завертелась, сливаясь в почти неразличимый туманный круг. Миусов нервничал, хотя по его свободной позе и спокойному, утомлённому лицу вряд ли об этом можно было догадаться.
Очень быстро, минут через пятнадцать после того, как лётчики катапультировались, по телефону сообщили, что горящий самолёт упал на убранное пшеничное поле неподалёку от железнодорожного разъезда. О падении самолёта железнодорожники сообщили своему начальству, а оттуда догадались позвонить прямо на аэродромный коммутатор — вот чем объяснялась такая оперативность информации. А ещё через двадцать минут пришло и радостное известие: майор Ивасик благополучно приземлился на огородах в двух сотнях шагов от сельсовета, в котором не раз приходилось бывать и самому Ивасику, и Миусову. Соседи! Штурман жив, здоров и выехал на аэродром вместе с председателем сельсовета, который примчался к месту приземления парашютиста на своём «газике».
Ивасик жив! Командный пункт некоторое время гудел возбуждённо и радостно, как гудит готовящийся к роению пчелиный улей. Но шум быстро затих, все понимали, что по-настоящему радоваться рано — пока ещё ничего не было известно о судьбе Александра Гирина. Потому-то и нервничал Миусов, потому-то и подгонял время — он ждал вестей о своём пилоте, о молодом офицере, с которым его связывали особые и непростые отношения.
Молодой лейтенант познакомился с пожилым по авиационным меркам подполковником сразу же после прибытия в полк: заместитель командира полка по лётной подготовке имел привычку лично проверять технику пилотирования выпускников авиаучилищ. Лейтенанты, уже прошедшие через руки Миусова, наговорили о нем Гирину всяких страхов: педант, буквоед, придира и вообще человек ужасный, хотя летает классно, тут уж ничего не скажешь. Но Гирин сел в кабину самолёта без боязни, с удовольствием и даже с некоторым задором. Александр летал хорошо и знал о том, что хорошо летает, природа наделила его отличной координированностью, большим объёмом внимания и гибкой мотосенсорикой, становление его как пилота докончили учёба и тренировки. В отличниках он не ходил, но и ниже четвёрок по теоретическим предметам не спускался, что же касается лётных дисциплин, тут он всегда считал делом чести получить и получал на экзаменах максимальные баллы. Перейдя к лётной практике, курсант Гирин быстро понял, что в авиации лётное мастерство котируется на две головы выше всех других человеческих качеств, и в повседневной жизни слегка, более невольно, чем осознанно, лукавил. Далеко он не заходил, не только по трезвому расчёту, которого вовсе не был чужд, но и по естественной человеческой порядочности и чувству товарищества. Он мог иногда опоздать в строй, порой позволял себе «выцыганить» у лётчика-инструктора внеочередную увольнительную и тому подобное. В полк Гирин прибыл в хорошей форме и боевом настроении и на полёты ходил как на праздник. В контрольном полёте с Железным Ником он по-своему, как умел, выложился до конца: пилотировал свободно, раскованно, энергично и достаточно чисто. Докладывая о выполнении задания и о готовности получить замечания, Гирин, если уж говорить откровенно, ждал не столько замечаний, сколько комплиментов — печёнкой чувствовал, что полет удался. Миусов внимательно оглядел молодого лётчика, задержавшись взглядом на задорном улыбчивом лице. И в свойственной ему ленивой манере предложил:
— Садитесь, лейтенант.
— Ничего, я постою, — бодро ответил Гирин.
Эта фраза вырвалась у него импульсивно, от убеждённости в том, что разбор полёта не может быть долгим. Миусов усмехнулся и, ещё больше растягивая слова, прогнусавил:
— Товарищ лейтенант, когда командир говорит вам «садитесь», то надо садиться, а не разговаривать.
— Есть садиться, товарищ подполковник! — с нарочитой бравадой откликнулся Гирин.
И картинно сел на грубую скамью возле врытой в землю железной бочки, куда курящим надлежало бросать окурки и прочий огнеопасный мусор. Кстати, ни сам Гирин, ни Миусов не курили по одним и тем же принципиальным соображениям — оба считали, что хорошо летать может только абсолютно здоровый человек. Оглядев сидящего лейтенанта, Миусов ещё раз усмехнулся и сел на скамью рядом с Александром, аккуратно положив на колени свой видавший виды планшет. И в обычной манере, негромко, с лёгкой гнусавинкой выговаривая слова, начал разбор, скрупулёзно анализируя действия молодого пилота, начиная с момента посадки в кабину и запуска двигателя. Миусов обнаружил в действиях Гирина массу неточностей, нарушения правил и некоторые прямые ошибки. Гирин поначалу оскорбился — взыграло молодое самолюбие — закусил удила и попытался спорить. Выслушав горячее, не очень-то толково сформулированное возражение лейтенанта, Миусов выдержал лёгкую паузу и невозмутимо прогнусавил:
— Товарищ лейтенант, настоящий лётчик должен уметь не только пилотировать самолёт, но и выслушивать замечания старших. Вы меня поняли?
Глядя в сторону, Гирин вздохнул и выдавил:
— Понял, товарищ подполковник.
— Вот и хорошо.
Миусов на секунду задумался, расстегнул свой планшет, неторопливо достал из него инструкцию лётчику по технике пилотирования и молча показал её Гирину. Продолжив разбор и делая очередное замечание, Миусов теперь всякий раз ссылался на инструкцию, на основные правила полётов и другие источники, всю совокупность которых для удобства обычно называли руководящими документами. Эти руководящие документы Железный Ник знал великолепно и, когда это было нужно, цитировал на память, называя конкретные параграфы. Слушая Миусова, Гирин потихоньку увял, присмирел, а потом помрачнел. Спорить с Железным Ником было невозможно: по каждому отдельному пункту он был прав безусловно. Послушай кто-нибудь этот разбор со стороны, он ни на секунду бы не усомнился в том, что заместитель командира полка совершенно справедливо и по заслугам «высек» молодого пилота. Другое дело, что нельзя судить о полёте, искусственно разложив его на мельчайшие элементы, как нельзя судить о картине по отдельным мазкам кисти или о книге по случайным фразам, выхваченным из контекста, — куда важнее гармоничное целое! Но попробуй-ка грамотно сформулировать эту мысль и доказать её справедливость такому вот лётному бюрократу и педанту. Гирин совсем расстроился, и даже заключительная фраза беспощадного разбора: «Ну а в общем-то для начала неплохо, слетали вы вполне удовлетворительно» — не рассеяла его обиды и мрачного настроения.
Насупившийся Гирин не заметил, что командир его родной эскадрильи, поджидавший неподалёку Миусова, чтобы поехать вместе с ним на обед, и расслышавший заключительную фразу разбора, несколько удивился и с интересом взглянул на молодого лётчика. Откуда было знать Александру, что «вполне удовлетворительно» в устах Железного Ника — весьма высокая оценка. Проводив взглядом Гирина, который уходил, с нарочитым старанием печатая шаг, Миусов ухмыльнулся, видимо очень довольный собой. Потом, обернувшись к комэску и кивнув головой в сторону удалявшегося лейтенанта, уважительно обронил:
— Пилот! Пилот милостью божьей. — Задумавшись, Миусов поморщился, точно попробовал кислого, и гнусаво добавил: — Но вольнодумец, воздушный кавалерист какой-то. Конкистадор!
И закинув старенький планшет на плечо, направился к уже пофыркивавшему мотором «козлику», жестом пригласив следовать за собой командира эскадрильи.
Глава 7
Миусова окрестили Железным Ником не случайно. Лётному делу он служил преданно, кажется, и вовсе не помышляя о личной карьере, и даже со своеобразным рыцарством, в котором иногда угадывалась известная театральность. Однажды на КП, где за столом руководителя полётов восседал Миусов, появился некий достаточно высокопоставленный генерал, раздражённый каким-то беспорядком на стоянке самолётов, и хотя и в сдержанном, но все-таки повышенном тоне принялся выговаривать Миусову за это. Не поворачивая головы, лишь на секунду скосив глаза и не выпуская из правой руки микрофона, Миусов в своей обычной ленивой манере обронил:
— Товарищ генерал, вы мешаете мне работать, — он гнусавил заметнее обычного, и только это обстоятельство и выдавало его волнение.
Генерал на мгновение онемел. Свидетели этого разговора очень выпукло и в чисто авиационном стиле характеризовали потом этот драматический момент фразой: «Глаза у генерала стали квадратными!» Налившись кровью, генерал вспыхнул и, уже не сдерживая своего командирского голоса, в весьма красочных фразах принялся «чистить» и «регулировать» нарушившего субординацию офицера. Генерал был новым человеком в округе и плохо знал Железного Ника. Сохраняя каменную неподвижность лица и по-прежнему не поворачивая к начальству головы, Миусов выжал тангенту микрофона и гнусаво-хладнокровно скомандовал самолёту, который, заходя на посадку, только что доложил о проходе дальнего привода:
— Двести семнадцатый, посадку запрещаю, на второй круг.
После лёгкой заминки — все шло в норме и уж очень неожиданной была команда — пилот ответил:
— Двести семнадцатый понял, ухожу на второй круг.
— Поняли правильно.
Аккуратно положив микрофон на стол, Миусов встал по стойке «смирно» и негромко, невыразительно, без всякой тени эмоций сказал:
— Товарищ генерал, на связи восемь самолётов, три на посадочном манёвре. Садитесь и руководите полётами. Или, я убедительно прошу вас, не мешайте работать мне.