Красный дождь
Шрифт:
Его, то есть меня прежнего, интересовали щавель, маргаритки и заячья капуста. Не мог ли я навредить ему, чудом оказавшись рядом, на краю тропы в Лимбурге? Стоило ли рассказать ему, до чего доводит невинное собирание подорожников? Или лучше, сыпанув заранее сахару в бензиновый бак машины времени, оставить его в покое? Пусть охранит его от меня монах в коричневой, застегнутой на три пуговицы и подпоясанной бельевой веревкой рясе, по иронии судьбы оказавшийся последователем нищенствующего ордена мистиков, основатель которого, родом из Ассизи, знал, как беседовать с птицами. Может, он знал и то, что несет с собою обжигающее будущее, и то, что настоящее переносимо лишь в малых дозах. Женщины, аэродромы, книги, пароходы пока никак не связаны со склоняющейся под ветром травой на краю дороги. Собранный им в тетрадку в 1948 году гербарий умирал очень медленно, пока к 2007 году не стал таким, как сейчас, — цвета поблекли, сохранилась лишь форма. Но выцветшая головка клевера кажется мне по-прежнему фиолетовой, а осыпавшиеся и пожелтевшие, как странички тетради, к которой они приклеены, цветочки медвежьей лапы — по-прежнему сияющими белизной. Названия цветов записаны верно, но ботаника из меня не получилось, хотя, далеко уйдя от того усердного собирателя, все еще могу по едва различимым признакам распознать в растительном царстве родственников; это подвигнуло одержимого страстью к мелочам Артура Даана снять фильм, который пришелся по душе тем
Неугомонность
Абсент и ambre solare [93]
Требуется определенное мужество для того, чтобы беспристрастно описывать себя давнего, двадцатичетырехлетнего, не обращая внимания на нынешних двадцатичетырехлетних, полагающих, что они лучше нас знают, как пятьдесят лет назад справлялись с проблемами их ровесники. Итак: время действия — 1957 год, место — Ибица, но не сегодняшняя, полная яппи и наркоманов Ибица, а бедный островок, где крестьянки донашивали платья, доставшиеся им в наследство от прабабок, а рыбаки в портовых кабачках извлекали из примитивных инструментов унылые традиционные мотивы. Всего через несколько лет в старых кабачках пооткрывают дискотеки, где рыбакам делать нечего, а прабабкины платья крестьянок исчезнут вместе с абсентом, который в мои времена подавали всем желающим. И который можно было неспешно потягивать, сидя бок о бок с рыбаками, не разбираясь в происходящем, не понимая ни слова; с каждым глотком все вокруг становилось восхитительнее, вернее, литературнее: известно, что и Рембо, и Верлен не брезговали абсентом. Кончили оба, правду сказать, не очень хорошо, зато стихи пережили их едва ли не на столетье, а это важнее всего. Абсент рыбаки пили, разбавляя его вишневым или клубничным сиропом, придававшим ядовито-зеленой жидкости розоватый оттенок, и называли эту смесь suiza— так по-испански называется Швейцария.
93
Аромат солнца ( исп.) — сорт вина.
Должно быть в тот вечер, о котором пойдет речь, я принял этой самой suiza больше, чем обычно. Времена были, можно сказать, патриархальные. На острове собралась небольшая колония голландских художников и разных прочих поэтов. Помню, как мы с Хьюго Клаусом и Карелом Аппелем наперегонки пожирали пудинги — я, разумеется, проиграл. До сих пор при воспоминании об огромном столе, уставленном мисочками с желтенькой студенистой массой, которая в Испании называется flan, меня бросает в дрожь. В другой раз, встречая ходивший тогда раз в неделю паром, на котором должен был прибыть Харри Мулиш, мы развернули колоссальных размеров плакат, легко читавшийся с любого расстояния: HARRY GO HOME!
Начало фатального вечера скрывает от меня флер абсента. Помню только конец: неизвестно зачем я бросаю все, что попадется под руку, на пол (каменный) в доме, который снял на полгода. Дело было осенью, что не так важно. Жаркая предгрозовая духота, раскаты грома. Свидетели моего буйства уверяли, что занимался я этим с большим энтузиазмом. Стулья, столы, тарелки — все, что нашлось в доме, очутилось на полу. Можно без конца повторять: мне стыдно вспоминать о своем поведении, — поскольку именно так полагается говорить, но наказание последовало немедленно, в тот же вечер, и запечатлелось в форме видимых шрамов (один — на левой ладони, другой — под левой бровью) и незримого морального ущерба; шрамы я честно заслужил, когда ради эффектного финала безумного танца расхлопал оземь бутылку Ambre Solare, поскользнулся и рухнул мордой в осколки. Теперь я точно знаю, что совершенная форма, приданная нашему черепу, необходима для зашиты его содержимого: костяная глазница помешала одному из осколков впиться мне в глаз, зато другой прорезал в левой ладони глубокую рану. Я ничего не почувствовал, принятый в достаточном количестве абсент оказался прекрасным обезболивающим. Закончив представление в стиле фарсовой комедии, невероятно довольный собой и абсолютно ничего не соображающий, я выпал на веранду и уселся там в одних трусах, истекая кровью. Море и полная луна в облаках были прекрасны, шаманские танцы ввели меня в состояние эйфории, мир казался совершенным. Именно в этот счастливый миг мой сосед, известный голландский актер, вышел из дому с целью заглянуть в местный бар — пропустить рюмочку крепкого на сон грядущий. Не берусь полностью воспроизвести его рассказ, но ему показалось, что у меня на веранде сидит граф Дракула собственной персоной: кровь из брови, струясь по лицу мне в рот, капала с клыков и смешивалась с кровью, которая текла из разрезанной ладони. Я выглядел весьма оживленным, но актер все же попытался остановить кровь и кое-как умыть меня. Вызывать «скорую» не имело смысла: мы жили на спуске к пляжу, а днем прошел дождь и сделал тропу непроезжей. По этой тропе он и поволок меня через холмы, отгородившие нас от дороги, в больницу. Кажется, я пытался что-то петь и своим бесшабшным видом внес в ночную жизнь медицинского учреждения свежую струю. Как сейчас вижу огромную сигару, торчавшую у доктора изо рта, вот только лица не могу вспомнить; осмотрев раны, он сказал, что раз я не чувствую боли, у меня, по-видимому, отсутствуют нервы. Продолжал ли он держать во рту сигару, когда тыкал в меня иглой и стягивал ниткой края ран (Ибица! 1957!), я не помню. Говорят, что, несмотря на это издевательство, я продолжал радоваться жизни. Противостолбнячную прививку, сказал доктор, можно сделать завтра. Сейчас это кажется мне немыслимым (у них не было сыворотки? пьяным нельзя делать уколов?), но в ту минуту я считал, что все идет замечательно.
Назавтра я так уже не считал. Просыпаешься в тяжелом похмелье, дом начисто разгромлен, левая рука зачем-то забинтована и жутко болит, ощупав левую бровь правой рукой, убеждаешься, что и с нею не все в порядке. Пытаешься восстановить последовательность вчерашних событий: сперва — что случилось, потом — почему. Второе восстановить сложнее, зато первое легко проясняется с посторонней помощью, в данном случае — с помощью соседа. Он пришел, чтобы проводить меня в больницу. Но от веселого, распевающего куплеты поэта не осталось и следа. Окруженный облаком похмелья, страдая от утреннего сушняка, боли и раскаяния, я потащился по размокшей, грязной тропинке. Не знаю, болезненны ли обычные противостолбнячные инъекции, но доктор, перед которым я накануне разыгрывал Дракулу, всадил мне укол толстенной иглой, по-видимому предназначенной для лошадей, и ко всем мучившим меня болям добавилось ощущение ядовитого ржавого жала, закачивающего в тело какую-то дрянь. Потом, сняв повязки с моих ран и взглянув на результаты своих вчерашних трудов, доктор сказал, что счет за его услуги можно оплатить в кассе. С тех пор я не прикасаюсь к абсенту, более того — и Ambre Solareтоже никогда не пью.
Преждевременный псевдоинфаркт
Это случилось лет тридцать назад. Я только что закончил книгу, которую долго обдумывал и написал бы раньше, если б не отвлекся на довольно дурацкую затею: заняться историей спроектированных в девятнадцатом веке, но так и не построенных сооружений (вроде амстердамской оперы или длинного моста через залив: чтобы оправдать необходимость постройки моста, потребовалось запланировать возведение новых жилых кварталов по обеим его сторонам — в 1856 году, черт побери! — поистине грандиозный проект, который изменил бы страну до неузнаваемости). Между тем в личной жизни случились неожиданные и неприятные перемены, отчего я впал в депрессию. При подобном стечении обстоятельств люди, как правило, отправляются путешествовать, «оставив все неприятности дома», что, как выяснилось, не помогает. Неприятности не любят оставаться дома, они отправляються в путь вместе с вами. Как бы ни называлось ваше состояние — стресс, горе или переутомление, — оно, незримое, усядется рядом или спрячется в чемодане и, добравшись до Нью-Йорка, благополучно покинет вместе с вами аэропорт. Таможенные барьеры для него не препятствие, а вы до поры даже не подозреваете о его присутствии.
Я собирался повидать друзей в штате Мэн, но сперва задержался в Нью-Йорке, чтобы походить по театрам. Черт его знает, что там шло, из-за коротких (к счастью) приступов головокружения, случавшихся регулярно и в самый неподходящий момент, я ничего не запомнил; я списывал эти приступы на jetlag [94] (которого до той поры никогда не замечал), потому что на него обычно все жалуются. А если не jetlag, думал я, то последствие вчерашней попойки либо — шума и суеты огромного города, жары в номере, сирен полиции, «скорой» и пожарников, проносящихся по ночному Нью-Йорку и с воем врывающихся в мой сон, преодолевая оживленный перекресток, на котором располагался мой отель.
94
Джетлаг, синдром смены часового пояса ( англ.).
Мэн, далекий северный штат на берегу океана, казался после этого бедлама раем: старая добрая деревянная Америка с высокими деревьями и бесконечными широкими дорогами, по которым разъезжали в огромных, роскошных автомобилях, каких теперь уже и не встретишь, решительные пожилые дамы.
Место, где жили мои друзья, носило французское название и располагалось на берегу прелестной бухты. Здесь не могло случиться ничего плохого. Жизнь текла в ленивом темпе девятнадцатого столетия; я бездельничал, слонялся по местной верфи, инспектировал улов рыбаков, гулял, собирал грибы; начиналась дивная осень — здесь ее зовут «индейским летом»: золотое солнце, золотые листья деревьев, днем — blueberry pancakes [95] , по вечерам, у камина, — чтение Вольтера вслух — все это сильно удивило бы большинство голландцев, понятия не имеющих об истинной Америке. Мои друзья жили в окруженном вековыми буками адмиральском доме восемнадцатого века с изумительным газоном и розами в саду, утро начиналось пением птиц, день завершался порцией бурбона со свежей мятой, ничто не нарушало счастливого течения жизни, но головокружения не проходили; это беспокоило моих друзей, и, когда я в очередной раз едва не свалился со стула во время обеда, меня повезли в местную больницу.
95
Блинчики с черникой ( англ.).
— Она небольшая, но у нас чудный доктор, англичанин, покажешься ему, скорее всего, с тобой вообще все в порядке (замечательная фраза, которую медики всегда держат наготове!), но, по крайней мере, мы будем знать, что это неопасно.
Больница действительно оказалась небольшой. Прогуляться по ее территории было бы приятно. Клумбы с цветами, роскошные газоны и одноэтажный корпус, обсаженный георгинами, где отходят в мир иной слабоумные старухи. Доктор оказался не просто англичанином, но англичанином до мозга костей, стена кабинета у него за спиною была плотно увешана вставленными в рамку дипломами Королевского колледжа — дух захватывало от разнообразия указаннных в них специальностей. Его оксфордский акцент был изумителен и абсолютно неуместен в Америке; к акценту прилагалось соответствующее имечко — Dr. Cooper-Smythson(произносить: Куупа-Ссмайсззн). Я был немедленно переименован в Нуутбуума — это могло бы меня удивить, если бы случилось впервые. Наконец настало время рассказать, что со мной происходит. Дар речи — проклятье или благословение? Те, кто привык болтать часами, расцвечивая свою речь удачными метафорами, часто не могут рассказать о простых вещах. Что чувствую я на самом деле? Для описания ощущений требуется вдохновение. А потому доктора, дамы и господа, старайтесь не расспрашивать писателей или актеров об их чувствах, ибо вы можете сделать из рассказов неверные выводы. Итак, что я чувствую в груди? Он еще не закончил вопроса, а я уже чувствовал. В мою грудь медленно, но с недюжинной силой вдвигался здоровенный розовый голландский кирпич. Доктор Куупа выслушал это сообщение, задумчиво побарабанил пальцами по полированной крышке стола красного дерева. Потом наклонился вперед и спросил:
— Сегодня тоже? И вчера вечером?
Я согласился, что, наверное, так оно и было. Он откинулся на спинку кресла, оказавшись в ореоле дипломов, и сказал тихо-тихо, почти шепотом:
— Well, Mister… eh… em… Nuutebuum, please sit quietly now. I am afraid I have to tell you that either (не ithr, но: aithr) last night or this morning you have suffered a light heart attack [96] .
Такие дела. Но доктор Куупа еще не закончил. У нас проблема, сказал он. В больнице нет кардиолога. Впрочем, не стоит беспокоиться, сейчас придет nurse [97] , меня осторожно пересадят в кресло на колесах и отвезут туда, где мое бедное сердце соединят по телефону со столицей штата, городом Огаста; там практикует лучший кардиолог, какого только можно себе вообразить, он снимет кардиограмму, разберется, как работает мой изношенный насос, и выскажет свое мнение. Тем временем к первому кирпичу присоединился второй, вдвоем они заворочались веселее. Вспомнился знаменитый амстердамский кардиолог, запихивавший за книги, когда кто-то входил в его кабинет, пачку «Голуаза», но легче от этого не стало. В мои планы не входило помирать в Америке, да еще по дороге в Японию. Со мной такого вообще не могло случиться, но у меня не было ни одного диплома, а у него за спиной красовалась целая коллекция, и я решил все-таки дождаться его nurseс креслом.
96
Что ж, господин Нуутебуум, постарайтесь сидеть спокойно. Боюсь, мне придется сообщить вам, что вчера вечером либо сегодня утром у вас случился небольшой сердечный приступ ( англ.).
97
Медсестра ( англ.).