Красный дождь
Шрифт:
Буква помолчала, потом спросила:
— На каком же из слов ты остановил свой выбор?
— Lezen— читать, — отвечал я, и это была правда.
Она кивнула:
— Получается замкнутый круг. Чтение есть выбор, но, чтобы иметь возможность выбора, необходимо читать. — Она помолчала немного, потом вдруг сказала: — Если бы ты знал, как я прекрасна в арабском языке. Особенно когда меня выписывает старательный каллиграф, с которым не сравнятся даже прекраснейшие переписчики-бенедиктинцы. Я дважды появляюсь в имени их Бога, так что нетрудно набить руку…
Lзамолкла и тут же продолжила без всякой связи с предыдущим:
— Нам необходим новый Эразм. Он собрал небольшую библиотеку, всего пятьсот томов, но состояла она из важнейших трудов
Она поднялась:
— Похоже, за последние пятьсот лет мир не слишком изменился, но мне пора, им без меня не обойтись. До смерти хочется иногда превратиться в букву Y!
В дверях она снова обернулась:
— Будешь во Флоренции, передавай всем привет; только там ты сможешь увидеть меня в пору молодости, когда я была безумно хороша собой, — обязательно полистай старинные книги и посмотри надписи.
Она вышла в сад, отошла в сторонку, воровато осмотрелась и, решив, что я за ней уже не слежу, обернулась Windows– курсивом и рванула вдаль на субсветовой скорости.
Пути
Красный дождь
Ты понимаешь, что превращаешься в старика, когда все вокруг начинает отзываться воспоминаниями. Сам процесс жизни выстраивает в мозгу колоссальную структуру ссылок и связей, вроде базы данных. Все связано со всем — не потому, что мне нравится эта фраза, просто так оно и есть. Я пишу эти строки летом в Испании; на моем острове становится влажно, но ветер, дующий с моря, безжалостно горяч. Уже несколько недель не было дождя. Мы с почтальоном Хуаном изучаем серые облака. Будет ли дождь?
Он, как и я, не знает, но вместе с дождем, говорит Хуан, на нас может пролиться barro: так здесь называют красный песок Сахары, который приносят с юга дождевые облака; наутро беленые стены дома будут выглядеть так, словно их полили кровью. Красный дождь. Все связано со всем, и я вспоминаю первое путешествие в Марокко, когда мы ехали по краю Сахары. Но почему сразу же вспоминается умершая много лет назад женщина и красная пачка «Пэлл-Мэлл», хотя я давным-давно бросил курить? С женщиной мы вместе путешествовали по оазисам Туниса — Нафта, Тозлр; стоит только подумать об этом, и я снова всем телом ощущаю неровности дорог, по которым мы проехали, и думаю: может быть, теперь, полвека спустя, на местных рынках наконец завели точные гири. Не знаю, что я думал тогда. Было жутко интересно, пыльные барханы походили на стиральные доски из песка, и к вечеру я валился с ног от усталости. Мы ложились спать в какой-нибудь конуре, сложенной из камней, и слушали визг и лай собак, окружавших оазис огромным беспокойным кольцом. Много лет спустя, уже в другой жизни, моя спутница свалилась со скалы на каком-то греческом острове, и, приехав на похороны в Амстердам, я вспоминал ее смех, ее глубокий голос и величественную манеру напиваться; огоньки, горевшие в ее глазах, я вообще никогда не смогу забыть. Свою книгу о Тунисе я честно посвятил ей; так почему, покидая кладбище, я чувствовал себя предателем и до сих пор не могу освободиться от этого чувства? Потому что живые — уходят, а мертвые остаются один на один с бескрайней ночью.
А с сигаретами связан марокканский город Тингхир, провинция Кварзазате, там я провел вечер в старой части города — тоже почти пятьдесят лет назад. Сумерки, бледно-желтый свет, немощеные дороги; я заблудился в лабиринте переулков, но не испугался. Мне встретилась группа мужчин в джеллабах. Один нес в руке деревянную флейту. Они попросили у меня сигарет, и я достал пачку «Пэлл-Мэлл». В обмен мне предложили воспользоваться трубочкой, через которую они по очереди втягивали в нос порошок — kif [47] , это слово теперь довольно редко встречается.
47
Разновидность канабиса ( англ.).
Мы поднялись по узкой лестнице в маленькую комнатку, где не было света. Тот, у которого была флейта, заиграл какую-то головокружительную мелодию. Трубочка, как и флейта, была вырезана из необработанного дерева. Все смотрели, правильно ли я с нею обращаюсь. Я едва успел втянуть в нос порошок, как началось нечто невообразимое. Не иначе как смесь оказалась чересчур крепкой, потому что внезапно я очутился сразу в двух местах: сидел на полу в окружении этих четырех парней и, перевернувшись вниз головой, смотрел на самого себя из-под потолка. Я рассказываю и сам не могу поверить в эту безумную историю, но так оно и было на самом деле, и, кажется, до меня не вполне доходило, что надо как-то выбираться оттуда. Неужели мне все это не привиделось? Точно помню одно: страшно мне не было. Я был настроен весьма решительно, вот только не знал, что делать. Как спуститься с потолка, не разбившись о пол? Или: а если постараться, смогу ли я долететь до дома? И что такое — дом? Этого я никак не мог вспомнить.
Представьте себе абсолютную память, из которой легко выудить любое воспоминание о том, чем ты занимался в любое мгновение своей жизни. Но если захочешь в подробностях вспомнить все, придется заново прожить жизнь, а это невозможно. Куда же подевались те мгновенья, о которых я забыл? Может быть, они сохранились в памяти других? Вспоминает ли меня девушка из Касабланки, и, если еще жива, с кем она теперь? Это тоже было бесконечно давно. Она была ослепительно хороша и работала в Бюро туристической информации в Касабланке. Вот только лицо ее я позабыл, его не восстановить. Какой толк от воспоминаний, не дающих мне увидеть ее молодой и прелестной? А ведь я многое помню: как не посмел с ней заговорить и вышел на улицу, ненавидя себя за это. Как, дойдя до угла, представил себе еще один длинный одинокий вечер и повернул назад. Не пообедает ли она со мной? Нет, она не может. Почему не может? Она еврейка, сейчас у них праздник Песах, нельзя есть квасного и почему-то нельзя пить, а ей не хочется нарушать закон.
В те времена евреи еще не переселились из Марокко в Израиль, у нее были друзья-арабы, владельцы ресторана, и мы провели там несколько часов: сидели друг против друга на огромных шелковых подушках и ничего не ели. Почему же я не могу вспомнить ни слова из нашего разговора, ни ее лица, зато дурацкие узоры на подушках так и стоят у меня перед глазами? Ее звали Жильбер Каэн, имени я не забыл. Иногда я тихонько бормочу его, словно волшебную формулу; но и оно всплыло в памяти позже, когда я прочел у Пруста о девушке по имени Жильбер, в которую в юности влюблен главный герой книги, Марсель. Он считал свою любовь безответной, но в конце его жизни, когда времени у них уже совсем не остается, она рассказывает ему, что тоже была влюблена.
Сегодня не будет красного дождя, это точно: ветер стихает. Мне хотелось бы увидеть, как мы сидим на подушках, и услышать, о чем мы говорили в тот день, но непреодолимая толща времени ослепила меня и отняла слух. Всего две сотни километров и исчезнувшее за горизонтом невозвратное время отделяют меня от того вечера в Марокко.
Когда пора сказать себе: я состарился? Как постоянный член Клуба Хвастунов (время от времени в него пытаются вступить некоторые из моих знакомых, но никто подолгу не задерживается) спешу сообщить о своем втором путешествии по тридцати трем японским храмам, когда приходилось очень много ходить, выискивая что-то новенькое, и постоянно карабкаться вверх, особенно по храмовым лестницам, некоторые из которых насчитывали 888 ступеней. В другой раз я обогнул на корабле, вышедшем из чилийского порта Вальпараисо, мыс Горн и добрался до Буэнос-Айреса; в одиночку с таким путешествием мне бы не справиться, не вся