Красный гаолян
Шрифт:
Какой-то мудрый человек заметил:
— Хозяин, не гасите, пусть себе горит.
— Гасите… гасите… — причитал старик. — Да поскорее… Это запас мулам на целую зиму…
Юй Чжаньао некогда было смотреть, как разворачиваются события снаружи, он тихонько вошёл в комнату и с порога почувствовал такую ужасную сырость и затхлость, что волосы встали дыбом. Из западной комнаты раздался заплесневелый голос:
— Пап… что сгорело?
Юй Чжаньао только что смотрел на яркое пламя, а потому сначала ничего не видел, он подождал, не двигаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Голос снова повторил вопрос, и Юй Чжаньао двинулся на звук, вошёл в комнату, залитую светом пожара, проникающим через оконную бумагу, и увидел на подушке плоскую длинную голову. Он протянул руку и прижал её, под его ладонью голова в испуге воскликнула:
— Ты кто такой?
В тыльную сторону ладони вцепились две скрюченные лапы. Юй Чжаньао выхватил короткий меч и чиркнул по тонкой белой шее. Прохладный
Получив от друга-кузнеца меч, Юй Чжаньао каждый день тайком им баловался. Каждый раз, когда мать начинала ворковать с монахом, он вытаскивал меч из ножен и снова вставлял обратно. В деревне незнамо сколько людей прямо в глаза в шутку называли его «младшим монашком», и Юй Чжаньао бросал на шутников гневные взгляды налитых кровью глаз. Потом он хранил меч под подушкой, и почти каждую ночь меч издавал свист, мешая спать. Наконец Юй Чжаньао понял, что час пробил. В ту ночь должна была взойти полная луна, однако её закрыли толстые свинцовые тучи. Односельчане заснули, и тут зашелестел дождь. Капли дождя были светлыми и очень мелкими, постепенно они смочили верхний слой почвы и заполнили ямки серебристой водой. Монах толкнул дверь и вошёл, держа в руках зонтик из промасленной ткани. Юй Чжаньао лежал в своей каморке и видел, как монах складывал зонтик и как в темноте поблёскивала его лысая голова. Монах неспешно очистил об порог глину с подошв. Юй услышал, как мать спросила:
— Ты чего так поздно?
— В Западном селе минуло семь дней со смерти матушки одного из местных жителей, я на могиле прочёл несколько молитв.
— Я спрашиваю, почему так поздно? Я уж думала, ты вообще не придёшь!
— Как я мог не прийти?
— Дождь полил.
— Если бы с неба ножи посыпались, я бы надел на голову кастрюлю и пришёл.
— Заходи быстрее!
Монах прошёл в комнату и шёпотом спросил:
— Живот так и болит?
— Да вроде нет…
— Что тебя печалит?
— Его отец уже десять лет в могиле, посмотри, во что я превратилась. Даже и не знаю, ходить на могилу трудно, но и не ходить не могу…
— Сходи, а я молитву прочитаю…
В ту ночь Юй Чжаньао лежал с широко открытыми глазами, слушал голос короткого меча, доносившийся из-под подушки, и шум дождя за окном, а ещё монотонный храп монаха, когда тот уснул, и бормотание матери во сне. На дереве поблизости странным смехом зашлась сова. Юй Чжаньао испугался и сел, потом оделся, взял меч, постоял пару минут у дверей комнаты матери и монаха, прислушиваясь. В сердце разливалась пустота, похожая на безбрежно-белую пустыню. Он тихонько толкнул дверь, вышел во двор, посмотрел на небо. Свинцовые тучи слегка поредели, сквозь них пробивались слабые проблески рассвета. Неспешный весенний дождь был таким же, как накануне: негромко шелестел, капли беззвучно касались земли или с еле слышным плеском падали в лужу. Юй Чжаньао пошёл по извилистой тропинке в монастырь Тяньци, тропинка тянулась три ли и пересекала небольшой звонкий ручей, перейти который можно было по нескольким чёрным камням, специально положенным в воду. Днём вода в ручье оставалась необыкновенно прозрачной, можно было пересчитать каждую рыбку или креветку на песчаном дне. Сейчас ручей казался мутно-серым, его накрыла пелена редкого тумана, а звуки дождевых капель, падающих в воду, навевали на него уныние. Чёрные камни промокли, уровень воды сильно поднялся. Юй Чжаньао встал на камень и, опустив голову, долго-долго смотрел, как вода разбивается о камни, образуя волны. На берегах ручья ровную песчаную землю засадили грушевыми деревьями, которые тогда как раз расцвели. Юй Чжаньао перемахнул через ручей и оказался в грушевой роще. Песок под деревьями был твёрдым, но при этом немного пружинил, иногда на него падали большие капли воды. В тумане цветы казались такими белыми, что резало глаз, но в кристально чистом воздухе их аромат не чувствовался.
В глубине грушевой рощи он нашёл могилу отца. Могила поросла сорной травой, среди которой мыши прокопали больше десятка нор. Юй Чжаньао силился припомнить, как выглядел отец, перед ним смутно представал высокий худой человек с жёлтой кожей и сухими выцветшими усами.
Юй Чжаньао вернулся на тропинку, что вела через ручей, и спрятался под одним из деревьев, во все глаза глядя на белоснежную пену, которая скапливалась у чёрных камней. Небо всё больше и больше светлело, тучи рассеивались, очертания тропинки обрели чёткость. Он заприметил монаха, спешившего по тропинке под жёлтым зонтиком из промасленной ткани, но не видел его голову, поскольку зонтик её закрывал. На тёмно-синем монашеском одеянии с обнажённым правым плечом виднелось множество мокрых следов от дождевых капель. Когда он переходил через ручей, то приподнял длинную полу своего балахона и высоко воздел над головой зонтик, нагнув полноватое тело. В этот момент Юй Чжаньао увидел белоснежное слегка одутловатое лицо монаха, стиснул короткий меч и снова услышал его свист. Запястья онемели, пальцы свело судорогой. Монах перешёл через ручей, отпустил полу, топнул ногой, в этот момент две капли грязи брызнули на материю. Монах подтянул полу на себя, зажал ткань пальцами и счистил грязь. Этот белолицый монах всегда выглядел очень чистым и опрятным, от него исходил приятный запах мыла.
Юй Чжаньао вдыхал этот запах и наблюдал, как монах сложил зонтик, несколько раз раскрыв и снова закрыв его, чтобы стряхнуть капли воды, после чего сунул под мышку. Голова монаха была мертвенно-бледной, и на ней поблёскивали двенадцать круглых рубцов. [59] Он вспомнил, как мать обеими руками гладила голову монаха, словно буддийскую драгоценность, а тот клал голову на её колени, как спокойный ребёнок. Монах приблизился, и Юй Чжаньао услышал его прерывистое дыхание. Меч в руке напоминал скользкую рыбу, он с трудом его удерживал, ладони вспотели, перед глазами рябило, он едва не падал. Монах прошёл мимо. Он откашлялся, выплюнул комок мокроты, и тот повис на травинке липкой каплей, вызывая омерзительные ассоциации. Юй Чжаньао выскочил из засады, его голова опухла, словно кожа, натянутая на барабан, а в висках звучала барабанная дробь. Казалось, что короткий меч сам вошёл между рёбер монаха. Тот прошёл, покачиваясь, ещё пару шагов, опёрся рукой о грушевое дерево и остановился, а потом обернулся посмотреть на своего обидчика. В его взгляде было столько боли и страдания, что Юй Чжаньао тут же пожалел о содеянном. Монах ничего не сказал, он медленно сполз вдоль ствола груши и упал на землю.
59
При посвящении некоторым монахам по их желанию прижигают голову ароматическими палочками, после чего остаётся шрам. Тем самым монахи выражают свою решимость отречься от всего мирского, превратить своё тело в подношение Будде.
Юй вытащил из бока монаха меч, кровь убитого была приятно тёплой, мягкой и гладкой, словно птичьи перья… Крупные дождевые капли, собравшиеся на листьях грушевого дерева, наконец не выдержали и покатились вниз, ударяясь о землю. Заодно с дерева слетело и несколько десятков лепестков. В сердце грушевой рощи поднялся небольшой холодный вихрь. Юй Чжаньао помнил, что тогда он учуял аромат грушевых цветов…
Убив Шань Бяньлана, Юй Чжаньао не испытал не сожаления, ни страха, только нестерпимое омерзение. Пожар потихоньку ослабевал, но всё ещё было светло. Чёрные тени от стен подрагивали на земле. Деревню волной накрыл собачий лай. Громко звякали металлические дужки вёдер, вода шипела, когда её выплёскивали на огонь.
Шесть дней назад во время проливного дождя он и другие носильщики вымокли до нитки, та девушка в паланкине тоже промокла спереди, хотя спина осталась сухой. Он вместе с носильщиками и музыкантами стоял в этом самом дворе, перетаптываясь в мутной луже дождевой воды и глядя, как два неряшливых старика уводили девушку во внутренние покои. В такой огромной деревне никто не захотел поглазеть на происходящее, да и жених так и не показался. Из комнаты доносился неприятный запах ржавчины. Их с товарищами внезапно осенило: жених, который прячется от чужих глаз, и впрямь прокажённый. Музыканты, поняв, что никто не пришёл их послушать, схалтурили и сыграли всего одну мелодию. Высохший старик вынес корзинку с медяками и начал кидать пригоршни денег на землю с криками:
— Вот ваша награда! Вот она!
Носильщики и музыканты смотрели, как медяки с бульканьем падают в лужу, но никто их не поднимал. Старик глянул на толпу, потом нагнулся и начал по одной подбирать монетки из лужи. У Юй Чжаньао тогда уже зародилась мысль воткнуть меч в тощую шею старика. Теперь пожар освещал двор, в том числе и парные надписи, [60] наклеенные на дверях комнаты для новобрачных. Он знал несколько иероглифов, прочитал их, и вспышка ярости изгнала начисто весь холод из сердца. Юй Чжаньао искал себе оправдания. Он думал: если множить добрые дела, то плохо кончишь, а вот если убивать и поджигать, то, напротив, можно разбогатеть и получить повышение. Он дал той девушке обещание, более того, убил сына, а если не тронуть отца, то он будет горевать над трупом сына, так что раз уж начал, то надо довести дело до конца, он перевернул уже тыкву-горлянку и вылил всё масло до капли, тем самым сотворив для той девушки новый мир. Юй Чжаньао тихонько пробормотал себе под нос:
60
Длинные полоски красной бумаги, на которых написаны выражения, вместе образующие целую фразу — благопожелание. Такие надписи часто вешают на воротах или входных дверях на Новый год, на свадьбу и другие праздники.