Красный гаолян
Шрифт:
— Братцы! За наш родной дунбэйский Гаоми!
Снова зазвучал гонг. Дедушка ощутил, что сердце его болит, будто треснуло пополам, а колотушка наносит удары не по выпуклой части гонга, а прямо по его сердцу, и по сердцу каждого из носильщиков.
В этот раз дедушка закрыл глаза и бешено рванул вверх, словно бы собирался расшибить себе голову и покончить самоубийством. Во всей этой суматохе с поднятием гроба Цао Второй заметил, что один из носильщиков по прозвищу Петушок молниеносно коснулся губами чаши с вином и сделал большой глоток. Гроб, качнувшись, оторвался от табуреток. В комнате повисла мёртвая тишина. Слышно было, как кости носильщиков трещат словно взрывающиеся петарды.
Дедушка не знал, что гроб приподнялся.
111
Традиционная китайская сладость из плодов боярышника, по форме представляет собой небольшие диски толщиной два миллиметра, упакованные в цилиндрические пачки.
Из-за дедушкиной минутной слабости ртуть в гробу перетекла в переднюю часть, отчего край огромного гроба провис вниз, толкнув дедушку в согбенную спину. Чаша на крышке гроба тоже начала накреняться, прозрачная жидкость доходила до самой кромки, но не перелилась через край, а родственники покойника с надеждой смотрели на чашу.
Тут Цао Второй изо всех сил залепил дедушке пощёчину.
Дедушка помнил, что пощёчина отозвалась звоном в ушах, а поясница, ноги, плечи, шея утратили всяческую чувствительность, словно принадлежали кому-то другому. Перед глазами повисла тёмная пелена, на которую с шорохом брызгали золотистые искры.
Дедушка выпрямился. Гроб оторвался от земли на три с лишним чи, шестеро носильщиков поднырнули под днище, встали на карачки и подпёрли гроб своими спинами. Только тогда дедушка выдохнул, ощутив, как вместе с воздухом в горле и органах дыхания поднимается горячий поток…
Гроб пронесли через все семь ворот и поставили в большой паланкин ярко-синего цвета.
Дедушка скинул с себя белую петлю из грубой ткани, широко открыл рот, и изо рта и носа полетели стрелы багряно-красной крови…
Дедушка, которому уже приходилось преодолевать невозможное, в душе презирал членов «Железного братства», которые с беспомощным видом окружили бабушкин гроб, но не хотел ничего им говорить. Поэтому когда один из них сбегал за мокрыми тряпками, дедушка подошёл, собственными руками обвязал гроб, отобрал шестнадцать человек, расставил их по местам, дал команду, и гроб оторвался от земли. Когда бабушкин гроб погрузили на большой паланкин с тридцатью двумя шестами-ручками, дедушка снова вспомнил ту далёкую сцену из прошлого…
Похоронная процессия рода Ци, словно огромный белый дракон, поднималась в гору по дороге, вымощенной тёмной брусчаткой. Прохожие по сторонам дороги не смотрели ни на артистов на ходулях, ни на танцоров в масках львов, [112] но лишь с грустью взирали на пепельно-серые лица шестидесяти четырёх носильщиков: у некоторых из них шла носом кровь. В тот момент дедушку переставили в самый конец, он держал ручку, на которую приходилось наименьшая нагрузка. В груди у него всё горело, во рту чувствовался привкус крови, а твёрдая брусчатка разлеталась под ногами, словно капли свиного жира…
112
Европейцу подобное описание может показаться дикостью, однако традиционные китайские похороны несведущему человеку могли со стороны представляться весёлым празднеством.
3
Отец, облачённый в траурную одежду, с шестом в руках стоял на высоком табурете лицом на юго-запад и, отбивая удары, громко кричал:
— Матушка! Матушка! Иди на юго-запад! По широкой дороге! На драгоценном чёлне да на быстром скакуне! У тебя достаточно денег на дорожные расходы! Матушка! Ты будешь спать в сладости, а от трудностей откупишься…
Распорядитель наставлял отца, что нужно эти слова повторить трижды, чтобы преисполненными глубоких чувств криками родных проводить душу покойного на юго-запад, в рай. Но отец прокричал лишь раз, и его горло сжалось от подступивших слёз. Он просто опирался на шест, но перестал бить им по земле, ещё раз с губ слетело слово «матушка», и его уже было не воротить — дрожащее, протяжное слово «матушка», словно тёмно-красная бабочка, крылья которой украшали симметричные золотистые пятна, полетело на юго-запад, то набирая высоту, то снова опускаясь. Там тянулись равнины, открытые всем ветрам, тревожное солнце на восьмой день четвёртого лунного месяца припекало так, что над рекой Мошуйхэ повис белый туман. Слово «матушка» не могло перелетать через эту обманчивую преграду, оно покрутилось немного туда-сюда, потом развернулось на восток. Хотя отец провожал бабушку в рай на юго-западе, бабушка не пожелала туда оправиться, а двинулась вдоль той самой насыпи, по которой когда-то шла, чтобы отнести бойцам из дедушкиного отряда лепёшки-кулачи. Она то и дело останавливалась, оборачивалась, призывно глядя золотистыми глазами на сына, моего отца. Если бы отец не опирался на длинный шест, то повалился бы головой вниз на землю. Чёрное Око с удивлением подошёл, сгрёб отца в охапку и снял с табурета. Прекрасная музыка, которую играли музыканты, зловоние, исходившее от толпы зевак, и пышность похоронных обрядов слились воедино, и это наваждение, словно тончайшая пластиковая плёнка, окутала тело и душу отца.
Двадцать дней назад дедушка повёл отца раскапывать могилу бабушки. День выдался не самым приятным для ласточек, низкое небо было затянуто двенадцатью тучами, похожими на рваную вату, и от них исходил запах тухлой рыбы. Над Мошуйхэ дул лёгкий ветер. Сгущалась тревога. Трупы собак, которых подорвали ручными гранатами во время войны людей с псами прошлой зимой, разлагались среди прибрежной травы. Ласточки, только что вернувшиеся с острова Хайнань, с ужасом летали над берегом. Жабы начали спариваться, за время долгой зимней спячки они потемнели и похудели, но теперь подпрыгивали, охваченные ярким пламенем страсти.
Отец смотрел на ласточек, и на жаб, и на большой мост через Мошуйхэ, всё ещё хранивший болезненные отметины с тридцать девятого года, и в душе поднималось ощущение одиночества и заброшенности. Пробыв всю зиму в оцепенении, крестьяне сеяли в чернозём гаолян, сеялки стукались о коробки с семенами с чётким ритмом, и звук этот разносился далеко-далеко. Отец вместе с дедушкой и ещё десятком членов «Железного братства», вооружёнными лопатами, стояли перед бабушкиной могилой. Её могила и могилы бойцов дедушкиного отряда выстроились длинной змеёй, на выцветшей земле хаотично пробивались первые золотисто-жёлтые цветы горького латука.
Молчание продлилось три минуты.
— Доугуань, ты ведь точно помнишь — эта могила? — спросил дедушка.
— Точно эта, я не мог забыть.
— Эта! Копайте!
Члены «Железного братства» сжимали лопаты, но медлили, не решаясь приступать. Тогда дедушка взял кирку, прицелился в могильную насыпь, напоминающую женскую грудь, и с силой ударил. Тяжёлая острая кирка со скрежетом вошла в землю, после чего дедушка поддел ком земли. Заострённая насыпь стала гладкой.
Когда дедушка ударил по могиле киркой, у отца сжалось сердце — в тот момент его душу переполняла ненависть к жестокому дедушке и страх перед ним.