Красный ледок(Повесть)
Шрифт:
Тем временем события в нашей деревне развивались все более бурно.
Враги колхозного строя, сделав одно подлое дело, планировали новые провокации и злодеяния. Макар Короткий не сидел сложа руки.
Вечером он позвал к себе домой того же самого верзилу Шикту, своего племянника. Как только тот явился, сразу же начал разговор:
— Смелее надо действовать, Трофимушка. Смелее, говорю…
— А что вы имеете в виду, дядя Макар? — покорно переспросил племянник.
Короткий, однако, не торопился. Он ходил не спеша по хате, поглядывал искоса на Трофима Шикту — изучая его и обдумывая, а сможет ли он до конца быть надежным помощником? И стоит ли ему обо всем говорить? Хитрый и осторожный, решивший вести нелегкую борьбу против колхозов, против передовых людей деревни, сознательно организовавшихся в коллектив, Макар Короткий пока что воздержался раскрывать свои планы молодому помощнику.
Шикта преданными глазами смотрел на дядю. А тот, словно и не услышал, о чем спросил племянник, вышел в сени. Дверь за собою, однако, плотно не закрыл. Трофим не спускал глаз с этих настороженных дверей. Он ничего не знал и догадаться, зачем дядя вышел, не мог.
Макар вернулся быстро. Дверь он открыл ногою, так как руки были заняты. В одной руке он держал крынку, повязанную белой тряпицей, в другой — ложку и две небольшие тарелки.
Подойдя к столу, за которым сидел племянник, Короткий поставил все на средину и стал развязывать веревочку, которая, будто обручем, сжимала тряпицу вокруг крынки.
Развязав, Макар взял ложку и зачерпнул меду.
— Посмотри, Трофим, какой янтарный, словно только что из улья…
Шикта лишь глазами хлопал. Он все еще ничего не понимал, и, только когда дядя стал накладывать мед в другую тарелку — догадался: угощать будет.
Макар прошел в угол, что-то поискал на полке возле печи, стукнул дверцами самодельного буфета и вернулся к столу. Шикта сидел и не шевелясь следил жадными глазами за всеми действиями Макара Короткого.
К меду появились хлеб, сало, огурцы и бутылка, заткнутая пробкой из мятой бумаги.
— Угощайся, сынок! — ласково пригласил Макар племянника, а сам начал наполнять самогоном глиняные чашки. Как только Короткий открыл, бутылку, Шикта почувствовал горелый запах, который сразу же перебил запах хлеба — приятный, тминный.
Трофим Шикта был обворожен таким гостеприимством. Такого и отец ему не позволял. А здесь и мед, и сало, и самогонка, хоть и вонючая.
Выпили. Трофим глотнул немножко. Самогон действительно был горелым.
— Угощайся, будь как дома, — приглашал Макар. — Тут же все свое, не покупное и не краденое. Самим богом подаренное, за старание мое. За труд мой тяжелый… То же и у отца твоего, у матери — сестры моей… Свое все.
Короткий, словно гвозди, вбивал эти слова в голову своего племянника.
Трофим начал есть. Чавкал он, как поросенок. Ел и посматривал на дверь, словно боялся, что у него все это отнимут.
— Во, — не молчал Короткий, — во, это, слушать будешь, смелее будешь, так всего будет вдоволь… Я же с твоим отцом и матерью всем делюсь. И с тобою, это…
Не досказал мысли Макар, подлил еще самогона.
Выпили. На этот раз Трофим опорожнил чашку залпом и, ничего не спрашивая у дяди, начал еще громче чавкать.
Ел сало с огурцом. Ел огурец с медом. Мед с хлебом. Ел, не ленился.
— Ты вот, это, ешь… Потом поговорим, — не удержался Макар Короткий.
Шикта почувствовал что-то недоброе в этих словах дяди «потом поговорим». И поднял глаза. Вопросительно. Даже просительно, что ли.
Это заметил Макар. Заметил сразу:
— Ты это, хлопец, не очень в голову бери… Ешь, выпивай. И взялся за бутылку, но не налил, воздержался.
— А мне что, я не очень боюсь… — успокоил дядю Трофим Шикта.
Макару это понравилось. И он, держа в руке бутылку, спросил:
— Значит, сделаешь, что скажу?
— А почему бы и нет?
— Вот, это деловой подход… — И Короткий наполнил чашки.
Снова выпили. Выпили все.
Шикта черпал ложкой мед, брал ломоть душистого хлеба и снова принимался чавкать. Надоедливо, противно…
Короткий, однако, не обращал на это внимания.
Никуда я не выходил из хаты. Забрался в свой уголок и, делая вид, что читаю, смотрел то в одну, то в другую книжку. Смотрел, как говорится, в книгу, а видел фигу. Ничего я тогда не видел. Буквы сливались, мелькали.
Отец делал в доме все как-то молчаливо, будто с опаской. Мать, наоборот, шумно ходила по хате, явно на кого-то сердясь.
Я, конечно, думал, что на меня. Это же я вызвал в селе столько разговоров о себе, о чтении газеты, о школьном решении — лишить меня права учиться в Тихославичской семилетке, где мечтали учиться тогда десятки моих младших сверстников.
Ни отец, ни мать — люди тихие, деревенские, — тем более я сам, не знали, что дальше со мной будет, что со мною делать.
А ведь мне было тяжелее всех. Это только подумать, вторым после Василя Дрозда, младшего брата матери и дяди Игната, я поступил в семилетку, был принят в такой большой школьный коллектив. Комсомольцем только-только стал. И на тебе — один…
Один сижу в своей каморке.
Слышу, мать отошла от печи и приблизилась к окну. Задержалась возле него. Потом ласково обратилась ко мне:
— Петручок, а Петручок… Там какая-то девочка стоит возле калитки… Погляди. Может к тебе…
Я вскочил. И как был, без шапки, выбежал во двор.
Возле калитки стояла Майя Михалева. Молчаливая, тихая. А я чуть не задохнулся:
— Заходи, Майя… Не бойся, собаки у нас нет…
Она, наверно, почувствовала, как я обрадовался ее такому неожиданному приходу.