Красный лик
Шрифт:
Эти разговоры пошли довольно круто и вызвали известные «гадания», которым предаются зарубежные талантливые фельетонисты:
— Любит Россия эмиграцию, не любит, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт!..
И так далее. Должно, однако, сказать, что, во-первых, это кокетливое одёргивание эмиграцией своих одежд перед возвращением «туда» должно почесться несколько преждевременным. Ощипывание маргариток — дело изящное, но к моменту решительно не подходящее.
В такие времена, как наши, чеховские настроения не годятся.
Какие же подходящи?
А вот
Революция пробудила волю в самом народе, вот что мы должны помнить. Правда, воля эта манифестировалась чрезвычайно бурно, нелепо, раздражалась в эксцессах, но всё же то были запасы человеческой русской народной энергии, проявлявшиеся тем эффектнее, чем больше были заострены полюсы социальных противоречий.
Большевизм потому именно брал верх, что его руководители умели своими бросаемыми лозунгами раскрывать массивы этой накопившейся энергии.
И если эта энергия была направлена на гражданскую войну, то есть на борьбу против определённых реальных классов, — то только потому, что первичным и основным психологически понятным движением народа всегда является тенденция гипостазировать, воплощать в определённое лицо причину раздражающих неурядиц.
— Долой виновников государственного нестроения! — кричал бунтовавшийся в 1917 году народ. — Их, «защитников старого режима».
И мы ошибёмся, если в самой этой ярости при этом не усмотрим ещё другого момента — момента справедливости:
— К ответу — потому что этого требует начало справедливости, начало извечной русской правды.
И, собственно, только внутреннее тёмное чудовищное убеждение, что это справедливо, — заставляло русский народ совершить все те жестокости, все те зверства, которые он совершал. Даже матросы, бросая своих офицеров в воду, — были убеждены, что это «справедливо».
Внушил ли это кто им, были ли они в этом убеждены — это уже второстепенно.
Волевое напряжение первых дней революции осталось в народе в дальнейшем; именно это напряжение характеризует собой большевистский режим. Делать, делать, делать во что бы то ни стало.
Развёртываются грандиозные планы, опьяняющие участников известной поэзией творчества. Планетарные размеры разных электростроев захватывают дух. Индустриализация должна быть такой, что должна переплюнуть все существующие государства. Армия должна быть такая, чтобы быть могучее всех…
Это ли не программа.
Оговорюсь, что я здесь имею в виду не то скрытое лукавство, которое отмечает выбрасывание таких лозунгов со стороны власть имеющих, а народное то убеждение, что власть, действительно, кипит волей и энергией. А такое убеждение, конечно, есть. Как ни как, а надо сознаться в
В контрреволюционных выступлениях до сей поры — замечалось лишь одно:
— Злорадство тому, что у революционеров ничего не удавалось, и затем, при захвате власти, слишком подчёркнутый, рачий ход назад на всех парусах.
А между тем нужно забыть и думать теперь — отнять у народа его волю к действию. Народ, преимущественно крестьянин, — никогда больше не откажется ни от своей воли, которую будил в нём ещё Пётр Аркадьевич Столыпин, ни от своего мужичьего деятеля.
Как сжатая стальная пружина наполнена стремлением расправиться и прыгнуть, так напряжён и натянут мужик стремлением работать, то есть стремлением, которому не может дать удовлетворения никакая диктатура.
И если эта воля — есть сила, то мы стоим перед российской действительной демократией. Работать, работать, работать — вот на что направлена воля народа.
Да, но работать-то не по-серебряковски.
Если эмиграция будет заниматься ощипыванием маргариток — конечно, она может делать это на Лазурном берегу, в садах Версаля, где угодно. Тогда — вывод ясен:
— Не любит!
Если эмиграция будет основывать свою работу на старом классовом принципе своего прирождённого превосходства, командирства и руководительства, опирающегося на старый авторитет, на чины, звания и так далее, — то из этого тоже ничего не выйдет.
Но если эмиграция сумеет связаться с подлинными внутринародными линиями, если она, действительно, теперь «пойдёт в народ», что столь неудачно было проделано в 80-х годах, — то она будет принята отлично, да ещё с тем практическим, жизненным опытом, который она приобрела от своих испытаний, от поучительных массовых странствований по чужим странам.
Эмиграция должна поставить себе задачу служить мужику, а не руководить им со стороны. Внутри российского мужика (употребляю это слово в собирательном смысле) — должно прийти то инстинктивное чутьё, которое всегда руководит народом в его соборности.
Народ не может быть увлечён окончательно и бесповоротно в пропасть, и если его государствоведы убежали за границу или служат «чистой науке», — он сам и без них построит то государство, которое ему нужно. Построит по-пчелиному, по-муравьиному — вслепую.
Вот тут-то и понадобится интеллигенция, чтобы устранить эту слепоту, чтобы помочь тому, что должно прийти. Потеряв свои права на руководящее значение своё в качестве теоретической изыскательницы путей, интеллигенция должна напитаться внутриродовым, стихийным русским чутьём, чутьём земли, и через это самое стать национальной, потому что национализм — это внутреннее чутьё, чутьё связи, родства, голос крови и голос жизни, связывающий отдельного человека с его родом и государством.