Красный ошейник
Шрифт:
– Вам следовало бы его открыть, – сказал он, – здесь душно.
– Это из-за собаки, господин офицер.
Пес на солнцепеке не замолкал. Когда он переводил дух, язык его свисал, и было заметно, как тяжело он дышит.
– Как вы думаете, что это за порода? Похож на веймарскую легавую.
– При всем моем уважении, я бы сказал, что это скорее дворняга. Таких собак в здешних деревнях полным-полно. Их задача охранять стадо. Но для охоты тоже годятся.
Офицер как будто не слышал.
– А может, это даже пиренейская овчарка…
Дюжё счел за лучшее не возражать. Как же, аристократишка, страстный любитель
– Ладно, – устало прервал свои рассуждения офицер. – Идемте. Я хочу поговорить с обвиняемым.
– Будете беседовать с ним в камере или привести сюда?
Офицер покосился на окно. Лай не прекращался. В глубине здания его, по крайней мере, будет не так слышно.
– В камере, – ответил он.
Дюжё подхватил большое кольцо, на которое были нанизаны ключи. Когда он открыл дверь, ведущую к камерам, повеяло прохладой. Так могло бы пахнуть из погреба, если бы к этому запаху не примешивалась вонь немытого тела и экскрементов. Коридор освещался через арочный проем в дальнем конце, откуда во тьму капля за каплей просачивался холодный, молочно-белый свет. Когда-то это были старинные казармы; чтобы превратить их в тюрьму, на двери навесили прочные засовы. Камеры были пусты. Последняя дверь, в самом конце коридора, была заперта. И Дюжё отворил ее, гремя ключами и засовами: так нарочито шумит путник, чтобы отпугнуть змей. Потом впустил офицера.
На одной из двух железных коек, повернувшись к стене, лежал мужчина. Он не шелохнулся. Дюжё, усердствуя перед начальством, гаркнул: «Встать!» Но офицер знаком велел ему заткнуться и выйти. А сам присел на другую кровать и немного подождал. Казалось, он собирался с силами, но не как атлет перед выполнением упражнения, а как тот, кому предстоит неприятное дело, а он не уверен, достанет ли у него духу справиться с ним.
– Здравствуйте, господин Морлак, – тихо сказал следователь, потирая переносицу.
Мужчина не шелохнулся. Но тем не менее, судя по его дыханию, было очевидно, что он не спит.
– Я следователь Лантье дю Гре. Юг Лантье дю Гре. Давайте поговорим, если хотите.
Дюжё слышал эти слова и, входя в кабинет, сокрушенно покачал головой. С тех пор как кончилась война, все пошло наперекосяк. Даже военная юстиция, похоже, пошатнулась и ослабла, как этот чересчур любезный молодой следователь. В прошлом те времена, когда виновных не моргнув глазом ставили к стенке.
Надзиратель уселся за стол. Непонятно отчего он почувствовал облегчение. Что-то переменилось. И дело было не в жаре, она-то как раз после прохлады камер казалась еще более удушливой. И не в жажде – пить, наоборот, хотелось все сильнее, так что он удовлетворил это желание, осторожно вытащив бутылку из-под стола. На самом деле чем-то новым была тишина: пес больше не лаял.
После двух дней ада это был первый момент покоя. Дюжё бросился к окну, чтобы посмотреть, там ли еще пес. Сперва он его не увидел. Затем, высунувшись сильнее, он наклонился и обнаружил, что тот примостился в тени церкви и внимательно прислушивается. Но молчит.
С тех пор как следователь вошел в камеру его хозяина, истошный лай прекратился.
Военный следователь открыл папку и положил себе на колени. Он сидел на койке,
– Жак… Пьер… Марсель Морлак, – монотонно зачитал офицер. – Родился двадцать пятого июня тысяча восемьсот девяносто первого года.
Он провел рукой по волосам, мысленно подсчитывая.
– То есть вам, стало быть, двадцать восемь лет. Двадцать восемь лет и два месяца, так как теперь август.
Он не стал дожидаться ответа и продолжил:
– Официально вы проживаете на ферме ваших родителей, где, впрочем, и родились, в Биньи. Это ведь совсем рядом, верно? Мобилизован в ноябре пятнадцатого года. В ноябре пятнадцатого? Вас, видимо, сочли опорой семьи, и это обеспечило вам отсрочку.
Следователь давно привык к подобной лексике. Он отмечал и с тоской зачитывал данные гражданского состояния. Различия даты и места рождения, определяющие каждого индивидуума, были основополагающими: именно они позволяли отличить этого человека от другого. В то же время эти различия были столь незначительны, столь ничтожны, что куда убедительнее, чем призывные списки, показывали, какая малость различает людей. Все эти данные (имя, дата рождения…) сливались в неопределенную плотную безликую массу. И война эту массу перемешивала, губила, переваривала. Никому из уцелевших на этой войне не удалось сохранить веру в то, что индивидуальность имеет хоть какую-то ценность. А все же правосудие, с которым был связан Лантье, основывалось на том, что для вынесения приговора ему должны быть предоставлены отдельные особи. Вот почему Лантье предстояло собрать информацию, наполнить досье фактическими сведениями, где они завянут, как цветы, заложенные между страницами толстой книги.
– Сначала вас определили на интендантскую службу в провинции Шампань. Это было не слишком тяжело. Реквизиция фуража на местных фермах, с этим вы справлялись. К тому же опасности никакой.
Офицер прервался, чтобы посмотреть, реагирует ли обвиняемый. Лежащий человек по-прежнему не двигался.
– Затем вас вместе с вашей частью направили на Восточный фронт. Вы прибыли в Салоники в июле шестнадцатого года. Ну, по крайней мере, здешняя жара не должна вам слишком досаждать! У вас было время привыкнуть.
Мимо подвального окна, дребезжа, проползла вверх по улице подвода.
– Расскажите-ка мне об этой операции на Балканах. Я никогда не мог это уразуметь. Сначала мы хотели досадить туркам в Дарданеллах, и они оттеснили нас к морю, правильно? Затем мы сосредоточились в Салониках и играли в кошки-мышки с греками, которые не решались вступить в войну на нашей стороне. Или я ошибаюсь? В любом случае, нам на Сомме [1] всегда казалось, что типы из Восточной армии окопались себе в тылу и нежатся на пляже…
1
На Сомме произошла одна из самых кровопролитных битв (1 июля – 18 ноября 1916 г.) во всей истории человечества, когда было убито и ранено более одного миллиона человек. – Здесь и далее примеч. перев.