Красный пояс
Шрифт:
С бульвара Сен-Жермен моя жена вернулась на высоких каблуках — в новых сапогах, вишневых и с узорами. Моим ответом был переход на матрас в рабочую комнату. Позиционно это рядом с входной дверью. Я слышал во всех подробностях, как возвращается по ночам освободившаяся Анжелик, и досужие мысли стали обретать конкретность скандинавских порнофильмов. В то же время в этом фантазме было нечто нестерпимо банальное. Соседка по площадке…
Сюжет непростительно советский.
Однажды ночью мы с дочерью остались вдвоем. Заснуть я не мог. Не находил себе места в этой клетке, окна которой во все стороны выходили на спящее предместье. Зажег свет в ванной и облился слезами, увидев над умывальником автограф, оставленный другом, улетевшим в Америку:
Туалетные принадлежности…
К ним испытывал чувство нежности.
Выбросить
Вся такая же Чочара с глазами и формами, Анжелик продолжала захаживать, однако единственное, что нас связывало, была выпивка. Бутылка виски, которую приносила она, блок пива, который я доставал из холодильника. О проблемах коммунизма мы не говорили. Просто сидели бок о бок и курили сигареты, уставясь в наш новый «Телефункен». Подпершись кулачками, дочь моя смотрела с нами ночные фильмы с «белым квадратом», запрещенные до восемнадцати. Иногда задавала вопросы, на которые ответы давала Анжелик.
Лед таял в супной тарелке с надбитым краем и серебряной ложкой, которую время от времени я прикладывал ко лбу. Анжелик пила стрэйт, ничем не разбавляя. Голова у нее была на удивление крепкой. Поднимаясь ее проводить, я хватался за косяк, а она уходила коридором абсолютно по прямой, и синие джинсы обтягивали жопу.
«Бон, Александр… — оборачивалась она, заставая мой взгляд врасплох. — Оревуар?»
В газетно-журнальном киоске «Мамонта» я поймал себя на том, что не могу оторвать глаз от обложки «Big tits»[1].
Разнообразия ради купил бутылку текилы, но она почему-то не пришла. Абсолютно трезвый, я включил свою электрическую «Ай-би-эм» и старым сюрреалистическим методом свободных ассоциаций начал сочинять стихотворное послание любимой жене. В то же самое время я сознавал, что жду свою красную собутыльницу.
Дочь в своей комнате уснула, не раздевшись и оставив ложку в полукилограммовой банке консервированных равиоли в томатном соусе.
Я стоял на кухне, лбом испытывая стекло на прочность. Затемнившись, «красный пояс» отходил на покой. Изредка проезжали рефрижераторы, сотрясая наш карточный домик. Бутылка текилы — ярлыки, пробка в виде сомбреро — выглядела неуместно жизнерадостной. Я свернул это красное сомбреро, приставил горлышко к губам и запрокинулся.
Когда на площадке уронили наконец ключи, я пылал так, что даже мысль о том, что жена может уйти навсегда, удержать меня на месте не смогла.
Анжелик открыла без улыбки. Вздутые эти губы не улыбались никогда, и это тоже подмывало мои устои. Я проследовал прямо к дивану и опустил початую бутылку на стекло перед собой. Молча она расставила стаканы, села на пол у моих ног и положила локоть на диван. В знакомых джинсах, но при этом в блузке — проницаемой взглядом. Без лифчика груди ее не падали, а соски — те откровенно стояли. Накрашенная, подведенная, слегка размазанная — прямо из дискотеки. Душ не успевшая принять. Хватив полстакана текилы, она вскочила и стала выделываться в стиле того, что у нее звучало в голове. Заложив руки за голову, я вытянул ноги. Она дотанцевала до стереосистемы, откинула крышку, которая, будучи стеклом в железной окантовке, чуть не разбилась об стену. Уронила иглу на пластинку. Почти немедленно отозвались соседи — застучали как снизу, так и справа, где жил желчный ювелир (член партии при этом). Заведя глаза, Анжелик продолжала свой одинокий танец, но потом сходила к входной двери, распахнула и послала дом наш на хуй — по-французски, конечно, что в дословном переводе, впрочем, будет еще грубей. Соседи, как ни странно, унялись. Все же она была дочкой члена ЦК, и ночь на воскресенье, и это не буржуазный вам квартал. Анжелик схватила меня за руку, поставила на ноги. Я стал совершать посильные телодвижения. Под мышками у нее снова потемнели приостывшие пятна, и все это: убойный дуплет сосков, колыхание грудей, смуглый живот и ямка пупка, горячий мускус в смеси с духами, текила плюс тотальное мое отчаяние — сработало против задолбленной далеко от Парижа заповеди: не еби, где живешь.
Почему нет?
Что же до пошлости сюжета, в Латинский квартал катитесь, господа!
«Красный пояс» — не место для эстетов.
Да здравствует соцреализм!
Мы отпали на диван, она разлила — вульгарно, «через руку», но при этом точно, не пролила ни капли. В дискотеке, сказала Анжелик, я с черным парнем танцевала. Я кивнул. С мартиниканцем, добавила она, имея в виду, что инерция того завода продолжается. Что ж, будем танцевать. Мы чокнулись,
— Подожди…
Салон, ею покинутый, немедленно стал превращаться в музей сувениров из враждебного мне лагеря социализма. Расслышав в глубине квартиры однозначный переплеск воды о днище ванны, я все же снова налил и выпил, чтобы не протрезветь. Сколько все же кича произвела единственно верная!
Особенно много было Ленина. Доводилось слышать мне от женщин об эротичности лысины, которая навевает им сублиминальный образ, во всех отношениях приятный, но меня эта размноженная лысина стала вдруг сильно угнетать. Почему эту балду навязывают именно моей стране, где проблема облысения намного менее остра, чем в той же, кстати сказать, Испании? Невыносимое отвращение поднималось во мне, как ни пытался я себя унять Сократом и залупой. Между затяжками я свешивал промеж своих истершихся черных джинсов набрякшие руки. Изнутри я весь был полыхающий куст, систему кровообращения текила прожгла до самых последних капилляров.
Я поднялся, взял пепельницу, которая оказалась с голубкой Пикассо — период «холодной войны» и подлой борьбы за мир с ее стокгольмскими воззваниями… Люди, блядь, «доброй воли». Оболваненные миллионы. Затянувшись в последний раз, я раздавил окурок и не разбил.
Поставил аккуратно.
С порога спальни в глаза мне бросился Сталин. Тот самый, которого частями я выносил в день новоселья.
Этот испанский Сталин стоял у нее на полке, темно-коричневым блоком отражаясь в привинченном к стене овальном зеркале, перед которым она отставляла зад, натягивая красный пояс с пристегнутыми чулками — черными. Она оглянулась, когда я, обрушивая остальные на пол, вытащил томик с профилем отнюдь не лысым, а еще и при усах. Открыл дверь лоджии, вышел в ночь и размахнулся в направлении огней на горизонте. Но совершить бросок свой не успел. Она напрыгнула сзади, как пантера. Я стал смеяться, но руку мне выламывали вполне серьезно. Сверкали белки. Горели глаза. Я вдыхал этот мускус, а кистью чувствовал упругость и жар ее груди. «Дай! Дай!» Я ослабил сжатие. Вырвав Сталина, крутя обрамленной кружевами, подчеркнутой нейлоном голой жопой, она вернулась в спальню. Извне через стекло я смотрел, как она нагибается, подбирая коричневые книги с пола. Забыв обо мне, она наводила порядок в библиотеке, заставленной отцами единственно верного учения — от Маркса и до Мао. Груди при этом торчали, как у амазонки. Зажмурясь, я стал трясти головой и, обретя в ней некий центр, вернулся в спальню, прошел по прямой мимо кровати и хозяйки, сухо обронил: «Бон нюи», свернул направо и вышел на лестничную площадку.
Дверь напротив была закрыта. Это была моя дверь. Я сунул руку в карман.
Ключа там не было.
Я повернул обратно, забыв, что и там захлопнул. Стал стучать. Вышла не Анжелик, а ювелир из соседней квартиры, который стал грозить полицией. Я продолжал стучать, не оглядываясь, ибо помнил, что сволочь держит дома пистолет: он чуть было не застрелил Юза, спьяну ошибившегося дверью и в ужасе кричавшего на весь этот дом: «Ай эм рашн райтер!»[2]
Анжелик открыла в том же виде, но уже на каблуках. Она откачнулась к стене, давая мне пройти, зацокала следом в спальню. Я снова открыл дверь в ночь, перемахнул через перила лоджии и стал продвигаться к краю. Вся задняя моя поверхность онемела от ужаса высоты. Но железо было крепко впаяно в бетон. Перебирая перила, я вставлял между прутьями ногу, другую вынимал. Вставлял и вынимал.
— Tu vas tomber…[3]
Она смотрела из проема, пленительно подсвеченная спальней. Сжимая горлышко текилы, другой рукой она держалась о косяк. Длинные ноги скрещены, чулки натянуты, под сеточкой и кружевами пояса обильное гнездо, которое чернело и мерцало — Бог один знает, как меня туда влекло. Но дистанция между нами увеличивалась.
— Лучше вернись…
— Communisme, — ответил я, — cа me casse les coullies!
Мол, разбивает яйца.
Правой взялся за перила лоджии за бетонной переборкой. Окна у ювелира были зашторены, но сквозили светом телевизора. Опережая его пистолет, я продвигался вправо, вставляя-вынимая ноги между перилами с максимальной частотой. Скорей, за переборку!