Красный сердолик

Теперь в универсальном магазине Каннингхема снова все спокойно. Сильвестр Геринг, оказавшись рядом с моим кабинетом, обычно заглядывает в дверь и говорит: "Привет, Лайнел!" Иногда он заходит ненадолго, чтобы полюбоваться картинками на стенах; бывает, мы кое о чем вспоминаем. Его дни заполнены рутинной работой: поимка мелких магазинных воришек — это вам не охота за убийцей.

Он никогда не упоминает о нашем совместном расследовании дела, имевшего столь трагическую развязку. Но время от времени мы с ним многозначительно переглядываемся, потому что являемся заговорщиками и знаем об этом.

В конечном итоге ничто не помешало правосудию свершиться. Виновники расплатились за свои злодеяния сполна. И все же мы с Герингом знаем то, что знаем: в газетных репортажах нашла отражение только часть правды.

Есть такие места в магазине, мимо которых я до сих пор не могу пройти без содрогания. И, проходя по узкому проходу, ведущему к отделу оформления витрин, мимо грузового лифта, я испытываю беспокойство. Кладовую для манекенов я вообще не переношу и стараюсь держаться от нее подальше, даже если приходится ради этого избирать самые несуразные маршруты. Хуже всего то, что мне не дают покоя некоторые символы и знаки, приобретшие зловещий смысл в связи с этой историей; и, к сожалению, нет такого маршрута, который позволил бы обойти их.

Взять хотя бы красный цвет. С тех самых пор я не ношу ничего красного, потому что этот цвет стал чем-то вроде лейтмотива тех ужасных дней. Он таился в глубинах нашего существа, словно сеть, сплетенная из вен, чтобы время от времени всплывать на поверхность, наполняя душу страхом. И еще совы. Мне часто снится один и тот же томительный момент: я стою в темноте, и эти пластмассовые существа толпятся вокруг меня, преграждая путь к спасению.

А запах хвои неизменно пробуждает в моей памяти тот миг, когда свет погас, и чьи-то кошмарные руки вслепую тянулись ко мне из мрака. Странно осознавать, что ты обязана жизнью запаху рождественской елки.

Но самое худшее — это ощущение того, что я слышу нескончаемые звуки граммофона Сондо. Для меня в тех комнатах не перестает играть призрачная музыка, и средь бела дня мурашки пробегают по моей коже, когда по радио передают «Станцуем бегуэн».

Хотя до того вторника в конце марта я никогда не считала себя слабонервной. В тот день все и началось — в день, когда Майкл Монтгомери снова вышел на работу.

Я сидела за столом в своем маленьком рабочем кабинете на восьмом этаже и с чувством безнадежности взирала на лист бумаги с набросками рекламных объявлений. С раннего утра я находилась во взвинченном состоянии, и это сказывалось на работе.

Я не хотела смотреть на дверь. Весь день убеждала себя в том, что мне на это наплевать: неизбежный момент все равно настанет — и Монти появится на пороге, моего кабинета. Почему я должна волноваться? Я его не любила. Мои чувства умерли, оставив после себя горький осадок — и ничего более. Не имело значения и то обстоятельство, что Майкл сегодня вышел на работу, вернувшись после медового месяца, проведенного с другой женщиной.

Но мои глаза предательски косились на дверь; от тягостного ожидания я, по правде говоря, дошла до ручки.

В кабинете я была не одна. Напротив, на расстоянии трех шагов от меня, сидел за своим небольшим столом Кейт Ирвин; он шелестел бумагами и устремлял на меня взгляд печальных карих глаз, когда думал, что я этого не замечаю. Кейт был моим верным помощником; его преданность нередко порождала чувство неловкости; в данной же ситуации он просто действовал мне на нервы.

Елена Фарнхем стояла возле единственного в комнате маленького окна, глядя сквозь моросящий дождь на ведущую к магазину аллею. Елена была, как обычно, в черном костюме, который неплохо на ней сидел, скрадывая некоторую угловатость ширококостной фигуры.

Мы с Еленой уже несколько месяцев жили вместе, в одной квартире; она мне нравилась. По наклону ее темной, тронутой сединой головы нетрудно было догадаться, что она не одобряет моего поведения; это и провоцировало меня на вызывающие действия.

Я принудила себя что-то начеркать на листке бумаги, но кончила тем, что швырнула карандаш на стол.

— Внимание, друзья, — продекламировала я. — Смелость — вот что будет отличать краски наступающего весеннего сезона. Подразним ветреный март зеленой шляпой. Посмеемся над апрельскими ливнями кто в желтом, а кто в рыжем костюме.

Кейт взглянул на меня, затем на окно, за которым болезненно-блеклое солнце пыталось пробиться сквозь пелену дождя. Елена даже не повернулась.

Я разорвала лист бумаги на мелкие кусочки и бросила их в корзинку.

— Благодарю, — сказала я. — Трудно с вами не согласиться. Избито, банально и незрело.

Я откинула назад свои черные волосы, имевшие привычку падать па глаза, и опустила голову на руки. Несколько минут длилась напряженная тишина, затем Кейт покашлял и зашуршал бумагами, а Елена отвернулась от окна, сквозь которое просачивалось тусклое, зеленовато-желтоватое марево.

— Тебе не надо было сегодня приходить, Лайнел, — изрекла Елена. — Я еще утром предупреждала, что день будет тяжелым.

Эти слова пробудили во мне мятежные мысли. Неудобство совместного проживания с женщиной, которая старше тебя, состоит в том, что рано или поздно она начинает относиться к младшей подруге по-матерински. Ей бы жить с уютным мужем в загородном бунгало, наполненном детскими голосами. Вместо этого на се долю выпал развод, и несчастье наложило свой отпечаток на лицо, некогда красивое, но теперь увядающее, хотя и очень приятное.

— Не сегодня, так завтра через это все равно придется пройти, — возразила я. — Майкл Монтгомери будет и дальше работать в нашем магазине начальником отдела оформления оконных витрин, а я намереваюсь и впредь сочинять тексты рекламных объявлений. Поскольку нам предстоит встречаться, разговаривать друг с другом, работать вместе, не вижу причин, которые помешали бы нам делать это спокойно и бесстрастно, игнорируя тот факт, что мы были помолвлены, пока… пока…

— Пока Монти не бросил тебя и не женился на Крис Гарднер, — подсказала мне Елена. — Но ты выкарабкалась из передряги. Кто меня волнует, так это Крис. Не пройдет и года их семейной жизни, как се сердце разобьется. А твое останется целехоньким.