Шрифт:
Глава 1
Впереди у дороги показался щит, и я притормозила машину на заметенной снегом колее. На щите красовалось какое-то вечнозеленое дерево, рядом с которым можно было прочесть: «Можжевеловая Сторожка»; я приближалась к месту назначения. Пути назад нет. Я заварила эту кашу, мне ее и расхлебывать. Руки без перчаток вспотели и прилипли к рулю; меня вновь охватил страх перед безвозвратно ускользающим временем — страх, который с некоторых пор начал меня преследовать. Времени действительно оставалось немного, и я не была уверена, что проявлю достаточно хитрости и смелости, чтобы помочь Стюарту.
Он противился моему приезду, предостерегал об опасности, и ему совсем не нравилась идея маскарада.
—
Я осмелилась его не послушать. Просто не видела другого пути. Объявление в газете пришлось кстати; это был подарок судьбы, а я всегда считала, что подобные знаки свыше не следует игнорировать, даже если они не сулят ничего хорошего. Стюарт называл меня «упрямой башкой», когда я в чем-нибудь ему перечила. Теперь я чувствовала, что мне остается полагаться только на свою упрямую башку. Отказавшись от своей затеи, я никак не смогла бы повлиять на ход событий.
Дорога миновала деревню и далее вилась между поросших лесом холмов Поконо — холмов, которые когда-то были морским дном. Домов здесь было немного; за еще одним щитом с надписью располагалось старое фермерское строение, переоборудованное под лыжную базу — белое двухэтажное здание, с безвкусной пристройкой, нарушавшей первоначальный архитектурный замысел.
Моя настоящая и заветная цель заключалась в том, чтобы попасть в другой дом — в Грейстоунз, но я знала, что он был затерян среди густого соснового леса, опоясывавшего подножие горы, и с дороги его разглядеть было нельзя. Мой сводный брат Стюарт Перриш рассказывал мне об обоих домах. Грейстоунз теперь стоял пустым, потому что Джулиан Мак-Кейб с сестрой и маленькой дочерью уехал после случившейся трагедии в штат Мэн и последние шесть месяцев жил там. Интересно, вернутся ли они домой теперь, когда Стюарт арестован?
Дорога привела меня прямо к белому зданию, и я увидела маленькие аккуратные коттеджи, разбросанные тут и там под деревьями, в снегу к их дверям были протоптаны тропинки. Вокруг царила тишина. Все постояльцы базы встали на лыжи и наслаждались декабрьским снегом на склонах холмов. Тем не менее, мистер Дэвидсон, с которым я разговаривала по телефону, попросил меня приехать как можно скорее.
Это был странный разговор. Объявление, которое я увидела в филадельфийской газете, гласило, что «Можжевеловой сторожке» требуется горничная для обслуживания гостей после лыжных прогулок в вечерние часы. Сторожка принадлежала Джулиану Мак-Кейбу, чьи выступления до сих пор помнятся любителям лыжного спорта бескомпромиссностью и изяществом стиля. В газетном объявлении содержалась приписка: «Умение ходить на лыжах обязательно». Благодаря Стюарту я этим умением обладала, хотя никогда не была фанатичной лыжницей, и брат скептически оценивал мое мастерство.
Я перечитывала газетное объявление весь вечер. Затем вырезала его, упаковала вещи и отправилась в окружную тюрьму, где находился Стюарт. Ввиду серьезности обвинения залог еще не был установлен. Я уже навещала Стюарта и нашла для него хорошего местного адвоката.
Мне не трудно было взять отпуск в юридической фирме, где я работала. Дэвид Бойз, мой шеф, всегда очень внимательный ко мне и к Стюарту, сам подвез меня на машине, когда я ездила к Стюарту в тюрьму в первый раз. Он и сейчас бы поехал со мной, но я понимала, что теперь должна действовать одна. Вырезку из газеты я показала только Стюарту; в свои планы не намеревалась посвящать даже адвоката и Дэвида. Оба они — люди практичные, и мой романтический замысел мог их только встревожить и наверняка не вызвал бы одобрения.
Совсем недавно, еще утром, я сидела на высоком табурете в маленькой, узкой комнате со стенами, окрашенными в больнично-зеленый цвет, и видела Стюарта сквозь стальную решетку. Я попросила охранника включить в этой мрачной комнате еще одну лампу и только тогда смогла как следует рассмотреть лицо брата. Это было неурочное для посещений время, но, поскольку я приехала из Филадельфии, находившейся в двух часах езды отсюда, для меня сделали исключение и разрешили свидание.
Время, проведенное в заключении, его не изменило; сначала мне трудно было говорить, и я только смотрела на него. Между нами существовала очень тесная связь. Нас сблизила совместно пережитая трагедия. В определенном смысле Стюарт был обязан мне своей жизнью. Правда, это было еще связано со смертью моей матери и его отца. У нас обоих еще не зажили глубокие душевные раны. После пожара, лишившего нас родителей, именно я вернула Стюарта к жизни, и он во многом стал зависеть от меня. Он производил впечатление веселого, живого и доверчивого мальчишки, но под этим обликом скрывалось недоверие к жизни.
Арест не только злил, но и отчасти забавлял Стюарта, он казался уверенным в скором освобождении. Он был последним человеком, кого можно было заподозрить в убийстве, и ему до сих пор не верилось, что с ним могло произойти такое. Мы снова и снова перебирали в уме известные нам факты, пытаясь отыскать причину зловещего недоразумения.
— Марго сидела на балконе своей комнаты на первом этаже, — рассказывал, стараясь не упустить мельчайших подробностей, Стюарт. — Ее кресло на колесах стояло неподалеку от ужасного ската, который вел во двор и предназначался для того, чтобы она могла без посторонней помощи спуститься вниз. Я всегда говорил Джулиану, что скат слишком крут, но на кресле были установлены ручные тормоза, и он считал его достаточно безопасным. На самом деле кто-то, как правило, помогал ей подниматься и опускаться, главным образом оттого, что она была ленива. Да и вообще, как могла подобная крутизна казаться опасной такому лыжнику, как Джулиан Мак-Кейб?
Я сидела за высокой стойкой перед рядом зарешеченных окон, неспособная разделить оптимизм брата. Никогда не думала о нем как о сводном брате. После смерти отца моя мать снова вышла замуж, когда мне было пять лет, а Стюарту один год. Он был единственным ребенком ее нового мужа, я же — ее единственной дочерью, и Стюарт частенько находился на моем попечении вплоть до дня трагедии; тогда мне исполнилось четырнадцать, а ему десять. Нас взяла к себе тетя вместе с унаследованными от родителей деньгами, которые шли на наше обеспечение и на учебу. Но Стюарт стал для меня дорогой добровольной обузой, так продолжалось и до сих пор. Я знала лучше самого Стюарта, из какого хрупкого материала была отлита его доверчивая жизнерадостность. Сквозь тусклую зеленую решетку на меня смотрело молодое лицо, еще не тронутое страхом, а его взгляд был взглядом человека, привыкшего к свободе, и я хотела, чтобы таким он и остался.
Хотя нас разделяла решетка и вокруг царила унылая тюремная обстановка, он осветил угрюмую комнату своим присутствием, как освещал им любое помещение. Он излучал золотистое сияние, свидетельствовавшее о душевном здоровье, молодости и добром нраве. Его волосы были светло-медового цвета, густыми, но не слишком длинными. Длинные волосы могли ему помешать на трассе. Золотисто-карие глаза излучали сияние. Прежде в них нередко загорался огонь решимости, когда речь заходила о Мак-Кейбе и о лыжном спорте, и я ненавидела этот огонь. Сейчас я многое бы отдала, чтобы он загорелся снова.
Стюарт был высоким, худым и мускулистым, каким и должен быть лыжник, он обладал молниеносной реакцией и необычайным самообладанием. Джулиан возлагал на него большие надежды и готовил к Олимпийским играм. Это и удручало брата больше всего: он не мог тренироваться, терял дорогое время и боялся подвести Джулиана. Брат не мог поверить, что человек, которым он восхищался больше всех на свете, присоединится к тем, кто обвинял Стюарта Перриша в убийстве жены Джулиана.
— Все будет хорошо, когда вернется Джулиан — уверял он меня. — Он меня вытащит.