Красный терминатор. Дорога как судьба
Шрифт:
Люди, покинув лагерь, разбегались кто куда. Правильно — больше шансов прорваться.
— К лесу! Там не достанут! — прокричал Назаров. И они помчались в направлении леса.
Спокойствие июньской ночи нарушали лишь крики и выстрелы. Алексей бежал следом за Федором, босые ноги холодила роса. В этой бледно-молочной подсветке происходящее казалось ну совершенно нереальным. Киношным каким-то. Будто Алексей шагнул в экран и очутился в чужом фильме, где вынужден подчиняться законам жанра. И он подчинялся. И приближался лес.
— О-ох!
У Федора вдруг подогнулись
— Что? — подлетел к нему Алексей. И тут же увидел, «что». Под гимнастеркой чуть выше поясницы расплывалось темное пятно. Какая-то пуля нашла свою жертву. Алексей подхватил двойника под мышки и потащил. Федор сперва кричал, потом замолчал.
Алексей втащил раненого в лес, прислонил к стволу лиственницы. Расстегнул гимнастерку. Разорвал исподнюю рубаху, соорудил из нее повязку, обмотал ею рану. Понимая, что все бесполезно, Алексей глухо выругался.
— Хана мне. — Федор не спрашивал, он констатировал.
«Хана», — про себя согласился Алексей. И через сто лет от таких ранений будут умирать даже те, кого вовремя успеют доставить в больницу. Однако это не значит, что надо опускать руки. Чудеса случались всегда.
— Значит, прошло? Заговорил? — Федор нашел в себе силы улыбнуться. — Или прикидывался?
— Заговорил, — Алексей рукавом вытер пот со лба. — Поди тут не заговори… А вот ты молчи, нечего терять силы.
Алексей поднялся на ноги. Перевел дух, и ладно, теперь надо дотащить Федора до того поселка, что за рекой. Там люди, там должен быть какой-то врач, и он поможет. Не захочет помочь — заставим.
— Брат, — Федор отстранил руку Алексея. — Погоди! Послушай! У тебя есть жена, дети?
— Нет.
— А дом?
— И дома нет.
Федор расстегнул нагрудный кармашек.
— Документы, письма… Бери! Да не тяни ты меня. Нешто я дурной совсем и не понимаю, что отпрыгался. Не перебивай! Мне надо успеть тебе сказать. Ты это… Ты пиши от меня жене, пусть думает, что я жив. А вернешься с войны, загляни в деревню. Христом-Богом прошу! Хоть на денек загляни к моим, нас же почти не различить. Ежели усмотрят какие различия, всегда на войну списать можно. Чай, уже год дома не был. Потом можешь уйти, бросить их. Но покажи моей бабе, что я жив. А то она так и будет ждать, надеяться… понимаешь? А придешь, уйдешь, освободишь ее. Понимаешь? Слушай, а как тебя звать-то?
— Алексей.
— Лешка, обещай мне, поклянись! Крестом поклянись, — Федор снял нательный крестик, протянул Алексею. — Возьми его себе. Надень. И клянись.
Алексей поклялся. А что еще оставалось?
— Слышь, Лешка, а то стань мною, а? Что тебе за разница, как зваться!
— Хватить болтать! — Алексей решительно подхватил Федора, поднял с земли. — Сам заявишься к своей бабе!
И потащил. Он тащил раненого на подгибающихся ногах, тащил, пока не выдохся вконец. Он осторожно опустил Федора на землю. Они уже вышли из леса, до речного берега оставалось шагов сто.
Федор лежал, глядя в небо широко раскрытыми, неподвижными глазами. Рот был приоткрыт. Алексей наклонился к нему, послушал сердце, попробовал нащупать пульс, поднес
Алексей задрал голову. Над ним висела нестерпимо полная луна. Где-то вдалеке иногда пощелкивали выстрелы. И Алексею вдруг невыносимо захотелось взвыть по-волчьи…
Часть первая
КОМ БЕД
В апреле 1918 года на русских дорогах было тревожно. Всякий, кто пускался в путь, сперва задумывался: а есть ли серьезная причина покинуть дом и протопать несколько верст? Если необходимость все же побеждала страх, то шел человек осторожно, будто попал в чужую, неведомую и опасную страну. Перед тем как войти в лес, он останавливался, прислушивался и крестился. Когда же лесная дорога выводила его в поле, он замирал на опушке, вглядываясь в даль: не мелькнут ли вдали верховые — потому что тогда в России без оружия на коне никто не ездил.
На огромных просторах погибшей Империи человек начал бояться человека.
Однако пешеход, идущий столбовой дорогой Монастырского уезда Пензенской губернии, судя по всему, не боялся ничего. Он двигался широким, быстрым шагом, и чувствовалось, что ничто не мешает прошагать ему еще верст десять, даже увеличив темп. За плечами пешехода болтался большой и несомненно тяжелый солдатский ранец. Было человеку лет эдак тридцать. Он шел, насвистывая что-то беззаботное, и с интересом оглядывался по сторонам.
А еще пешеход слагал в уме письмо. «Здравствуйте, ненаглядная моя! Хотя до родного села всего пятьдесят верст осталось, а значит, наша долгожданная встреча как никогда за эти четыре года близка, мне все равно трудно забросить свою постоянную привычку — слагать Вам письма. От такого занятия и ногам легче, и груз на плечи не давит, и на душе свежеет, будто закурил после долгого боя. Письмам, вложенным в конверты, доверия у меня большого нет. Доходят они с опозданием. Бывает же, как за последний год, что и вообще не доходят. А это послание я на бумагу записывать не буду, потому как пребываю в надежде увидеть Вас уже завтрашним вечером. Может, Вы и удивитесь, узнав, что я лишь завтра чаю добраться до Глуховки, ибо мне за день сорок верст пройти — не велик труд. Однако уже смеркается, и придется мне поискать ночлег в селе Зимино. Местные обитатели Вам хорошо знакомы, у некоторых мы в мирное время гостили не раз, так что под кустом не заночую».
— Хотелось бы верить, — это путник произнес вслух. И добавил со вздохом: — Да чего уж теперь!
И вновь вернулся к сочинению письма. «Обстоятельства моей жизни за последние месяцы описаны в предыдущем письме. Но боюсь, могло оно не дойти, поэтому напоминаю все коротко. Когда товарищ Троцкий объявил, что отныне ни мира, ни войны, весь мой полк решил сам себя демобилизовать. Пошли мои боевые товарищи по домам, и каждый захватил с собой бывшего казенного добра, сколько в наш солдатский мешок поместилось. Меня же задержало одно серьезное дело, а было оно столь занятное, что я пока рассказывать о нем не буду. Приду и расскажу…»