Красный террор в годы гражданской войны

Фельштинский Юрий Георгиевич

Жизнь наша не улучшается, а все хуже. По приезде в Астрахань жили ничего, т[о] е[сть] было на что жить, а теперь почти все прожили. Хотя мельничешка еще есть, но молоть нечего. Хлеба здесь не сеют. Да, к сожалению, у нас-то и сеять нечем и нечего. Сами хлеба почти не видим. Питаемся лишь только одной рыбой. Как дальше будем жить, не знаем. Ты писал, что желаешь помочь папе. Папа сказал так: если возможно что-нибудь помочь, то пришли посылку, что-нибудь съестное и только... (Астрахань, 27 марта 1922 г.)

Скоро ли вы приедете домой. В нашем доме живут квартиранты. Приезжайте домой, а то наш дом разорят. Нам жить трудно. Нам не то что одеваться и также обуваться... Для всех нет хлеба, много голодных. Новостей очень много, но писать пока не будем. (Отрядная, 10 марта 1922 г.)

В Крыму после эвакуации русской армии

Лицо, выехавшее из Крыма в начале декабря 1921 года, сообщает. После эвакуации Крыма войсками ген. Врангеля Крым был занят частями 4-й Красной армии. В частности в Феодосию вошли части 3-й, в Симферополь -- 51-й, а в Севастополь -- 46-й дивизий.

Немедленно особый отдел 40-й армии приступил к регистрации всех военных чинов, оставшихся в Крыму.

Первая регистрация

Приказ о регистрации, изданный Фрунзе179, был составлен в таком тоне, что большинство военнослужащих истолковало его как амнистию и решило, что регистрация не представляет никакой опасности для явившихся на нее добровольно. Поэтому почти все оставшиеся в Крыму военнослужащие зарегистрировались и действительно первые дни, за исключением единичных случаев самочинных расправ со стороны красноармейцев, никаких репрессий не было.

Красные части

Некоторые части, как например, войска 30-й дивизии, составленной из бывших "колпаковцев"180, поражали своей дисциплинированностью, выправкой и вежливым обращением с населением. Эти войска напоминали скорее части дореволюционного периода. Красноармейцы из армии Буденного181 (дошедшие до Симферополя), наоборот, отличались хулиганским поведением и терроризировали население грабежами и убийствами.

Однако вскоре 30-я дивизия, в которую успело поступить небольшое количество офицеров, находящихся в районе Феодосии, была выведена из Крыма, и ее место заняла 9-я дивизия, обладавшая всеми отрицательными свойствами, присущими Красной армии.

Вторая регистрация и расстрелы

Вскоре по всему Крыму была объявлена новая регистрация военнослужащих. Все, явившиеся на эту регистрацию, были арестованы. Арестованные были разделены на две категории. В первую попали офицеры и чиновники безразлично, служившие или не служившие в белых армиях, и солдаты корниловской, марковской182 и дроздовской183 дивизий; во вторую категорию -- солдаты других частей. Попавшие в первую категорию начали поголовно расстреливаться. Расстрел производился сразу большими партиями по несколько десятков человек. Осужденные выводились к месту казни раздетые и привязанные друг к другу и становились спиной к выкопанной ими же самими общей могиле, а затем расстреливались из пулемета. Убитые и раненые (часто недобитые) сваливались в эту могилу и засыпались землей. Были единичные случаи, когда уцелевшим от расстрела или легко раненым удавалось бежать. Этот массовый террор происходил одновременно во всех городах Крыма под руководством Особого отдела 4-й армии. Количество расстрелянных за эти дни по официальным советским данным:

Симферополь около 20000

Севастополь около 12 000

Феодосия около 8 000

Керчь около 8 000

Ялта около 4 000 -- 5000

Кроме офицеров и чиновников, расстреливались и гражданские лица, заподозренные в причастности к белой армии, в особенности прибывшие в Крым во время гражданской войны.

Врачей ожидала та же участь, что и офицеров, но прибытие в Крым наркомздрава Семашко184 с распоряжениями из центра спасло их от поголовного расстрела. Полоса террора продолжалась до 1 мая 1921 года, постепенно идя на убыль еще с середины января. Кроме того, было расстреляно много гражданского населения в Северной Таврии. Горе так велико, что хочется поделиться... Приехал грек, которого мы уполномочивали привезти мать или кого-либо другого. Слушайте печальную новость: в живых нет никого, кроме А. Г., сестры расстрелянной матери, и Д.; последние спасены своим отсутствием. Мать, дедушка с бабушкой убиты в доме, и дом был сожжен после десанта. Трупы их хоронились с соседями после четырех дней. Мать, перед тем как убить, жгли три часа свечами, допрашивая, где сыновья и муж. Она, очевидно, говорила им правду, а они думали, конечно, что мы в горах. За что же убили? Эх, безумцы, изверги. Мстить, мстить и мстить. Только в бое спасение. Отец страшно убит горем. Сказал, что едет в армию при первом зове.

Грек говорит, что жизнь ужасная, что-то невероятное. Люди бродят, как тени, и в глаза говорят большевикам, что они мерзавцы. Народ готов сменить Советы хоть на самого черта и подчиниться ему, дабы был порядок и хлеб. (Афины, 30 апреля 1922 г.)

Милый Дядя. К Таниным безотрадным словам я еще хотела бы добавить много безотрадного, но "боюсь как бы гусей не раздразнить", да и вас не разочаровать, ведь вы такой оптимист, верите в то, что достаточно быть здоровым и живым, а в остальном всяк человек кузнец своего счастья.

Ой, как мы раньше в это верили, а теперь ни-ни. Ты хочешь так, а кто-то заставляет делать иначе. Тебе грустно, а велят радоваться и т. д. Но это еще пустое. А самое главное, у нас голод, люди мрут, как мухи; хоронят их не единицами, а возами, в 50-60-70 человек сразу в одну яму. Где были ямы, шлинища, лесопильные овраги -- там новые могилы, зарытые на две четверти. Собаки разрывают и на этой почве бесятся. На этой неделе бешеные собаки искусали 13 человек. Лечить нечем. Ужас, ужас, ужас... На вашем месте я, да и многие не рвались бы так домой, даже очень многие хотели бы уехать отсюда, лишь бы не жить в своем отечестве. Великое чувство любовь к Родине, но у нас сейчас его нет. Нам непонятна неприкосновенность личности. Каждый гражданин "свободной" России не гарантирован за свою жизнь. Прожил день, ночь, слава Богу. Ну еще что вам напороть. Мы живы и здоровы, верим в будущее хорошее. Мы ожидали, что вы приедете со щитом, а называется вы хотите придти на щите. Жаль. Даже жить не хочется. Да простит вас Бог. Простите за небрежность письма. Темно, керосина нет. Ваша Нина. (Баталпашинский отдел. 18 мая 1922 г.)

Милый мой друг... Ты пишешь, что тебе очень хочется вернуться домой. Ты потому так говоришь, что, верно, не знаешь нашей жизни. Ведь это сплошной ужас, сплошное страдание. Мы медленно погибаем. Все, кто не принадлежит к партии коммунистов, разуты, раздеты, голодают, живут в разрушенных домах и с тупою покорностью ждут своего конца. Коммунисты едят, пьют, веселятся, швыряют направо и налево деньгами, и всякому, кто неосторожно выскажется против них, грозит тюремное заключение и смерть. У нас ограбили в городе все церкви и говорили, что деньги, вырученные от продажи церковных предметов, пойдут на покупку продовольствия для города, но все это ложь, ибо после ограбления пьянство и разгул усилились и коммунистические содержанки появились в бриллиантах, снятых с икон. Монастырь у нас упразднили и на монастырском соборе сняли крест и заменили его красной звездой. Молиться нам негде: из шести церквей в городе служба происходит только в одной, а другие запечатаны, а священники арестованы за то, что не хотели выдать святые предметы: чаши, лжицы, копия и пр. Все люди в городе, за исключением коммунистов, ходят, как тени, от голода и нравственных мучений. Одежда вся износилась, а новой делать нельзя, так как нет материалов, а если можно их найти, то простая ситцевая рубаха стоит миллион рублей. Ходим так: зимой на себя наворачиваем все тряпки, что есть в доме, а летом, т[о] е[сть] теперь, надеваем прямо на голое тело рубаху из мешков. Обуви нет, носим туфли из кусков сукна, а летом босиком. Мыла нигде нельзя достать, поэтому мыться нечем. Нет иголок, ниток, почему все ходим в дырках, как прежде ходили нищие. Город наш имеет странный вид: все деревянные заборы снесены на топливо, так что по всему городу можно ходить не по улицам, а насквозь. Деревянные дома тоже почти все разобраны. Каменные дома переполнены, потому что все жители собраны туда. Поэтому грязь, теснота страшная. Мы, например, живем 8 человек в одной комнате. Уборных нет, а все ходят за своей нуждой прямо на улицу, почему по городу местами нельзя пройти. Если и есть в городе хорошие дома, то они заняты коммунистами и их семьями. Там есть и электричество, а мы сидим в темноте, так как ни свечей, ни керосина ни за какие деньги не достанешь. Вот наша горькая жизнь, а ты хочешь приезжать. Зачем. Ведь ты нам все равно не поможешь. Тебя сейчас же угонят в концентрационный лагерь на испытание, а оттуда два выхода: или на тот свет, если ты не сочувствуешь коммунизму, или на фронт, т[о] е[сть] в Красную армию. Дома из приезжающих никого не оставляют. Сиди лучше и жди, Бог даст, кончится же скоро такая мука.

Очень мне жалко детей. Они, бедные, растут, не видя радости, а только видят преступления, смерть и кровь. Школы есть, но только по названию. На самом деле там ничему не учат, ибо нет учебников, нет учителей. Старых учителей советская власть забраковала, а новые сами еще должны учиться. Сидят бедные дети разутые, раздетые, голодные. Что из них выйдет, Бог один знает.

Газет нам не дают читать никаких, кроме советских, а там все хвалят советскую власть. Кому хвалят? Нам! Да мы сами все на своем горбу несем. Господи! Да неужели же никто не видит, что Россия погибает. Пишут в советских газетах, что вы, беженцы, все не ладите между собой; что вы не поделили? Помните, что все то, что испытали вы, все это капля того, что переживаем мы, и вам надо помнить это крепко. Надо быть заодно, мы ведь от вас ждем спасения. Сами мы уже не люди, а призраки. Вот ты и смотри сам -надо тебе ехать или нет. По-моему, жди, надейся на Бога и терпи. Придешь тогда, когда можно будет жить и работать, а теперь не стоит.