Красный террор в России (изд. 1990)
Шрифт:
Получен был донос о контрреволюционной деятельности некоего Арона Хусида, без точного указания его местожительства. В тот же день, согласно справкам адресного стола по предписанию следователя Сигала арестовано было 11 человек, носящих фамилии Хусид. И после двухнедельного следствия над ними и различных пыток, несмотря на то, что обвинялось одно лицо, казнены были два однофамильца Хусид, так как следствие не могло точно установить, кто настоящий контрреволюционер. Таким образом второй казнен был так себе, на всякий случай…
Авторитетный свидетель, которого нельзя заподозрить в сознательном искажении действительности, утверждает, что в Одессе был расстрелян тов. прокурора Н. С. Баранов вместо офицера с таким же именем; этот свидетель присутствовал в камере,
Сколько людей бывало в таком же положении и, быть может, случайно спасалось в самый последний момент. Немало почти аналогичных фактов я лично знаю из деятельности московских розыскных органов. Свои личные наблюдения я в значительной степени оставляю пока в стороне — они войдут в готовящиеся к печати воспоминания. Такие факты имеются и в «Белой Книге», и в сборнике Че-Ка.
О расстрелах однофамильцев в Киеве рассказывает и Нилостонский (стр. 17). [239]
239
Книжка Нилостонского, сообщая ряд интересных фактов, подтверждение которых находится в других источниках, явно грешит в сторону преувеличения. И в данном случае он говорит о 10 (?!) однофамильцах.
Сколько случаев расстрела по ошибке! Появляется даже особая категория «ошибочников» на жаргоне чекистов. В Москве в 1918 г. была открыта какая-то офицерская организация «левшинцев». После этого арестованы были все офицеры, жившие в Левшинском переулке. Они сидели в Бутырской тюрьме с арестованными по делу Локкарта. Из 28 сидевших остались в живых только шесть. В провинции было еще хуже. Вот выписка из документа: «в г. Бронницах (под Москвой) комиссарами расстреливались прямо все, чья физиономия им не нравилась. Исполком Совдепа на самом деле не заседал даже, а кто-нибудь из его членов говорил: „мы постановили и тут уже ничего сделать было нельзя“, Брали двух конвойных, арестованного, давали ему лопату и вели во двор Бронницкого манежа, там заставляли рыть себе могилу, затем расстреливали и „закапывали“».
Стоит ли вновь удивляться всему этому, если сам Лацис в своих статьях свидетельствует, что расстрел применялся на всякий случай — в целях воздействия на обывателей: «произвести должный эффект», «отбить всякую охоту саботировать и заговоры устраивать». В Ярославле заложников расстреливают вперед, так как готовится «кулацкое восстание».
«Большевики утверждали, что для предотвращения заранее всяких контрреволюционных движений в городе (Екатеринбурге) надо было таким способом терроризировать население» — пишет Эльстон Керзону 11-го февраля 1919 г. [240]
240
Белая книга, 108.
Самое все-таки неприемлемое остается расстрел заложников из членов семьи; нельзя морально примириться с сообщением, что в Елисаветграде (май 1920 г.) расстреляна семья из 4 девочек 3–7 лет и старухи матери 63 лет за сына офицера…
Почему «контрреволюционер» расстреливался в то или иное время? Это также непонятно. Царские министры расстреливались осенью 1918 г. Был когда-то царским министром внутренних дел Булыгин. Он остался жив в 1918 г., но его почему-то Чека судила 5 го сентября 1919 г. Судили за реакционную политику в 1905 г. Постановлено: «гр. Булыгина расстрелять, имущество, принадлежащее гр. Булыгину, конфисковать и передать в распоряжение исполкома для передачи рабочим государственного завода». [241] Не такие ли протоколы Дзержинский считал обоснованными в своем интервью?
241
Рязанские «Известия» 7-го сентября 1919 г.
Истязания и пытки
Если вспомнить все уже сказанное, едва ли явится сомнение в том, что в застенках чрезвычайных комиссий не только могли, но и должны были существовать пытки в полном смысле этого слова.
Едва ли было хоть какое-нибудь преувеличение в обращении к общественному мнению Европы Исполнительного Комитета членов бывшего Учредительного Собрания в Париже (27-го октября 1921 г.), протестовавшего против вакханалии политических убийств в России и применения насилия и пыток. Трудно бывает иногда даже разграничить пытку моральную от пытки физической, ибо то и другое подчас сплетается. В сущности длительной своего рода пыткой являются сами по себе условия содержания в большевистской тюрьме.
Все, что мы знаем о старых русских тюрьмах, о «русской Бастилии», как звалась обычно, напр., Шлиссельбургская крепость — место заключения важных политических преступников — все это бледнеет перед тюрьмами и режимом, установленным коммунистической властью в некоторых местах заключения. Разве не пыткой почти физической является содержание в таких тюрьмах, иногда месяцами без допроса, без предъявления обвинения, под постоянной угрозой расстрела, которая в конце концов и осуществляется. Возрождением пыток назвал П. А. Кропоткин в таких условиях институт заложников. Но этими заложниками фактически являлись и являются все вообще заключенные в тюрьмах.
Когда я был в заключении в Бутырской тюрьме, я встретился здесь с московским доктором Мудровым. Я не знаю, в чем он обвинялся. Но, очевидно, никаких значительных реальных обвинений ему не было предъявлено. Он был переведен из тюрьмы Чека в общую тюрьму и здесь находился уже несколько месяцев. Он обжился как бы в тюрьме, и тюремная администрация с разрешения следователя при отсутствии необходимого в тюрьме медицинского персонала привлекала Мудрова к выполнению обязанностей тюремного врача. В тюрьме была тифозная эпидемия, и доктор Мудров самоотверженно работал как врач. Его больше не вызывали на допросы. Можно было думать, что дело его будет ликвидировано, во всяком случае, ясно было, что прошла уже его острота. Однажды, во время исполнения Мудровым своих врачебных обязанностей, его вызвали на допрос в Чека. Он оттуда не вернулся, и мы узнали через несколько дней, что он расстрелян. Казалось, не было повода для такой бессмысленной жестокости. За что был расстрелян доктор Мудров — этого так никто и не узнал. В официальной публикации о нем 17-го октября в «Известиях» было сказано лишь то, что он «бывший член кадетской партии».
Я помню другую встречу, быть может, произведшую на меня еще большее впечатление. Это было уже летом 1922 г. Я был арестован в качестве свидетеля по делу социалистов-революционеров. Однажды меня вызвали из камеры на суд. Вели меня с каким-то пожилым изнуренным человеком. По дороге мне удалось перекинуться с ним двумя-тремя словами. Оказалось, что это был полковник Перхуров, участник восстания против большевиков, организованного Савинковым в Ярославле в 1918 г. Перхуров сидел в тюрьме Особого Отдела В.Ч.К., — полуголодный, без книг, без свиданий, без прогулок, которые запрещены в этой якобы следственной тюрьме. Забыли ли его, или только придерживали на всякий случай — не знаю. Вели его на суд также, как свидетеля, но… на суде он превратился вновь в обвиняемого. Его перевели в Ярославль и там через месяц, как прочел я в официальных газетных извещениях, он был расстрелян. Один офицер просидел полтора года в этой ужасной по обстановке тюрьме Особого Отдела и, быть может, еженощно ждал своего расстрела.