Красный вал [Красный прибой]

Рони-старший Жозеф Анри

Ружмон подходил то к одной, то к другой группе людей. У него уже выработался известный нюх и он отлично разбирался, как в толпе в ее целом, так и в составных частях. Он только лишний раз убедился в том, что мальчишки действуют согласнее взрослых и констатировал тот факт, что женщины, прибавляя от себя к рассказу о происшедшем, ловко обрабатывают его своими быстрыми языками, распространяя, таким образом, легенду, достойную передачу потомству.

На минуту он заинтересовался работающими над раскопками. Они работали вяло. Разжигавшая их накануне надежда спасти людей погасла. Они знали уже, что отроют только трупы. Полиция лениво сдерживала толпу.

— Пока тут делать нечего, —

решил Франсуа, — надо подождать, пока подойдут рабочие с фабрик и заводов.

Проходя мимо полицейских, он наткнулся на Исидора Пурайля. Землекоп испустил радостный крик своим хриплым голосом, восторженно глядя на него своими посоловелыми от вина глазами.

— Разве это не возмутительно? Вот уже тридцать часов, как они там копаются, а те несчастные должны терпеливо ждать… потому что они ждут, даю руку на отсечение, что ждут. Я так и вижу своего двоюродного, вижу камни, что душат его, он задыхается, и не умирает. А это называется образованные люди. Хороши образованные! Ничего сделать не могут… Если эти несчастные подохнут, министерство будет виновато. Вы нас должны вести в Конфедерацию. Здорово будем работать, за это я ручаюсь.

Он дергал за рукав агитатора, который его снисходительно слушал. Пурайль мог быть полезен, он мог послужить связующим звеном, образовать революционную ячейку, которая сыграет свою роль в манифестации. Ружмон желал какой-нибудь манифестации, которая выдвинула бы его, как агитатора, прославила бы его имя и утвердила бы его авторитет. Он еще не был пресыщен ничем подобным, и поэтому такие мысли вызывали на его лице счастливую улыбку. Возможно, что он никогда не пресытится этим, он слишком любит переживание того, когда брошенная в толпу искра разгорается в целый пожар восстания.

— Вы совершенно правы: если бы там под землей лежали буржуи, нашли бы средства откопать поскорее…

— Долой капитал! — завопил Пурайль.

Этот крик радостно подхватила толпа молодых, игравших тут же в орлянку, хулиганов. Они толпились, как вороны вокруг дохлого крота. Их крики долетели до жены Прежело, она подняла свое землистое лицо, а тетка Шикоре рассыпала щепотку табаку.

— Рано, — шепнул Исидору на ухо революционер, — надо подождать, когда подойдут рабочие.

Но шесть часов уже било, и вдали начали показываться небольшие, похожие на маленьких насекомых, силуэты, — это шли рабочие с больших фабрик и заводов Монружа, со складов Жентильи и других мастерских этого предместья. Одними из первых пришли рабочие Делаборда. Они подходили целыми группами, наборщики, линотиписты, переплетчики, брошюровщики и брошюровщицы.

— А вот и красивая борода, — крикнул женский голос.

Ах, большая борода, — Вшей и вошек ты полна!..

Жоржетта Мельер бежала впереди этой группы. Она подбежала к Франсуа, еще немного бледная после работы, с глазами, подернутыми усталостью, что придавало ей особое очарование. Она расхохоталась ему прямо с лицо и крикнула:

— Послушайте, вы верно пришли сюда кашу заваривать, глотку драть?

Длинная Евлалия с горящими глазами, выделывала па какого-то нового танца. Гигант Альфред поддерживал Верье, юный Боссанж робко старался итти поближе к Франсуа. Варней, как был в блузе, шел, показывая свои большие зубы, и грозно улыбался, Берген с самой серьезной миной старался выстроить маленький отряд, брошюровщицы весело выступали, каждую минуту готовые обратить все в шутку.

— Тише, — завопил Исидор, обращаясь к Жоржетте и Евлалии. — Кто смеется, тот дикое животное. Здесь вдова и сироты.

Он с силой ударил себя в грудь.

Он

сделал самое мрачное лицо, но Жоржетта его не испугалась. Не прошло и минуты, как она уже над ним издевалась, смеялась над тем, что у него ноги котесом, что он так орет и подвыпил. Если бы она не чувствовала в своих словах правды, она давно бы предложила ему сыграть в пятнашки. Потому что лишенная всякого уважения к живым, будь то министры, доктора или гадалки, она искренно чтила мертвых. Похороны, священник с дарами, похоронный звон — все это наполняло страхом и странным волнением ее легкомысленную и чувствительную душу. В день поминовения умерших она не могла уйти с кладбища, разорялась на надгробные цветы, десять раз наполняла лейку, чтобы полить их. Она носилась, точно опьяненная своим мистическим экстазом.

— Вы правы, я забыла, только мертвых и стоит чтить.

Она приняла набожный вид, который сделал ее еще более привлекательной. А красавица тоже невольно притихла, хотя ей и на мертвых, и на живых было одинаково наплевать. Она любила только все шумное и суетливое, любила развлекаться, как кобыла, потеть в битком набитом театре или кафе-концерте и кататься на каруселях.

Наступил час, когда Викторина Пурайль принесла ужин своей двоюродной сестре и маленьким племянникам. Она была похожа на кенгуру со своим лицом, усеянным волосатыми бородавками и с глазами шоколадно-молочного цвета. Одета она была в бумазею и ситец, в старомодном гофрированном чепчике. Волосы ее были так гладко зализаны, что казались металлической пластинкой. В одной руке она держала бутыль, в другой котелок, в котором дымилась картошка. За ней шла ее дочь Фифина, она несла корзинку с хлебом, тарелками, ножами и стаканами.

Фифина вся как-то гнулась влево, лопатки на спине ее торчали, волосы ее были жидки, цвета пакли. Взгляд ее говорил о смелости, предусмотрительности и малокровии, подбородок напоминал носок широкого башмака, у нее не было ресниц и она шла сгорбившись, как старый винодел.

Исидор заржал от восторга. Она была его собственным, его любимым ребенком. Прижитого Викторией до свадьбы сына он не ненавидел, но один вид его поднимал в нем злобу и застарелую ревность.

— Фифина, браво Фифина, — кричал он со слезами восторга и нежности на глазах. Он оглядывал молодежь, как бы приглашая ее полюбоваться заботливостью и добрым сердцем этой бедной девочки.

— Несет им пожевать, свое дело бросила и несет, это-ли не доброе сердце!

Он увидал своего пасынка Эмилия, который подходил вместе с Арманом Бессанжем и Густавом Мельером, братом Жоржетты. Эмиль был худ, как загнанная кляча, кожа на лице его была натянута и оттого казалась полированной. Поражали губы, похожие на гнилые луковицы, нос у него был лиловый, и он все время сопел. Благодаря куриной груди, ему только что удалось избавиться от воинской повинности. Это был какой-то ублюдок. Несмотря на эту внешность сына, образ отца его в ревнивом мозгу Исидора рисовался неотразимо прекрасным и великолепным. Он представлял себе его тем красавцем, которые дают жизнь только прелестным, златокудрым сиротам или незаконнорожденным. Потому в пьяном виде он с гордостью и бешенством кричал:

— Мой сын — сын графа!

Он подошел к Эмилю и сказал ему:

— И не стыдно тебе, лодырь, дрянь этакая. Что бы матери и сестре помочь?

Хотя время пощечин уже прошло, Эмиль все еще боялся Пурайля. Это был страх чисто животный. На людях, однако, он храбрился:

— У каждого свое дело, — проговорил он упавшим голосом. — Да они уже и принесли все, что нужно. Распаковывают товар.

По мере того как он говорил, он набирался смелости, однако же все-таки прятался за Бессанжа и Мельера.