Красный ветер
Шрифт:
— После того как этому человеку окажут медицинскую помощь, отправьте его в штаб. Можете воспользоваться моей машиной.
Летчики молча разошлись. Остались лишь Педро Мачо, капитан Прадос и лейтенант Пенелья. Он продолжал стоять все на том же месте, но замешательство, которое минуту назад лишило его обычной самоуверенности, уже прошло, и теперь лейтенант смотрел на комиссара и капитана Прадоса явно вызывающе.
Педро Мачо спросил:
— Вы хотите что-то сказать, лейтенант?
Пенелья ответил:
— Да. Я хочу сказать. И вам, и сеньору Прадосу.
— В республиканской армии нет сеньоров, — сухо проговорил Педро Мачо. — Вам это должно быть известно, лейтенант… Так о чем вы хотели сказать?
— О том, что республиканская армия — это не монастырь, где монахи молятся о спасении заблудших душ. Солдаты и офицеры республиканской армии не имеют права щадить своих врагов, потому что враги не щадят никого из нас. Мне, и не только мне, непонятны действия капитана Прадоса.
— И мои действия тоже, — подсказал Педро Мачо.
— Лично я думаю, — не обратив внимания на слова комиссара, продолжал лейтенант, — что капитан Прадос слишком мягок, слишком жалостлив ко всей этой сволочи, против которой мы воюем… И уж если я начал говорить, то скажу до конца. Прямо, без всяких зигзагов. Я думаю, что камарада Прадос не может побороть в себе аристократическую сентиментальность. И это мешает ему быть настоящим бойцом республиканской армии.
— Камарада Прадос и в боях жалостлив и сентиментален? — скрывая усмешку, спросил Педро Мачо.
— Нет. В боях капитан Прадос совсем другой. И это лично меня удивляет. Потому что человек должен быть одинаков везде. Я имею в виду его отношение к врагам.
— Что же, по вашему мнению, мешает капитану Прадосу быть везде одинаковым? Вы можете ответить на этот вопрос?
— По-моему, я высказался довольно ясно. Могу добавить лишь одно: если бы мне предоставили возможность перейти в другую эскадрилью, я сделал бы это с радостью.
— Вы никогда мне об этом не говорили, — сказал Эмилио Прадос. — Я обещаю при первой же возможности удовлетворить ваше желание, лейтенант.
— Благодарю вас, — губы лейтенанта Пенельи тронула едва заметная улыбка. — Буду вам очень признателен… Разрешите быть свободным?
Когда он ушел, Педро Мачо сказал:
— Пусть вас не огорчает этот разговор, капитан. Сейчас у многих наших бойцов произошел сдвиг в понимании справедливости. И с этим трудно бороться. Трудно даже потому, что мы не вправе судить их за жестокость. Не они ее породили. Как же можно заставить их платить добром за все зло, которое на них обрушилось?
— Я не за добро, — задумчиво ответил Эмилио Прадос. — Но я против того, чтобы неоправданная жестокость и месть стали для нас дороже справедливости и гуманности…
— Я тоже за это, капитан. Хотя, поверьте, когда я вижу фашиста, мне хочется своими руками пустить ему пулю в лоб. Но… мы и отличаемся от фашистов именно тем, что всегда остаемся людьми.
— Да, мы всегда и во всем должны оставаться людьми, — словно бы про себя повторил капитан Прадос.
И все же после стычки с лейтенантом Пенельей он часто думал: «Может быть, Пенелья прав? Может быть, я действительно не в силах побороть в себе аристократическую сентиментальность и это мешает мне быть настоящим бойцом? Но мой брат Морено, Рамон Франко и сотни таких же, как они, — тоже аристократы, а разве назовешь их сентиментальными? Да они так же, как мавры, готовы в любую минуту перерезать от уха до уха горло каждому, кого считают своим противником! Значит, дело совсем в другом? „Мы и отличаемся от фашистов именно тем, что всегда и везде остаемся людьми“, — говорит комиссар Педро Мачо. Но откуда же тогда жестокость у лейтенанта Пенельи, да и не только у него? Или это не жестокость, а что-то совсем другое, чем не обладаю я?..»
И вот Денисио… Своим неожиданным (неожиданным и для Прадоса, и для Роситы, и для Матео) решением он как бы оправдывал Эмилио в его собственных глазах. И от этого Прадосу стало намного легче…
Наконец появился Матео. Не слезая с мула, он сказал:
— Недалеко отсюда речка Тахунья. Мы поедем туда.
— Зачем мы туда поедем, отец? — спросил Эмилио Прадос.
— Там деревня, в которой живет мой брат, — ответил Матео. — До рассвета успеем. Тут глухие места, вряд ли на кого наткнемся. У брата все расспросим и решим, что дальше.
— А лошади? — спросил Денисио. — Оставим их здесь?
— Да. Больше они нам не нужны. Появляться вместе с ними в деревне опасно.
— Рассвет скоро наступит, — заметил Денисио. — Надо торопиться.
Они действительно никого по дороге не встретили. Рассвет только-только начал пробиваться сквозь густой мрак медленно уползающей ночи, когда показались первые дома деревни, раскинувшейся вдоль неширокой речки Тахуньи. И эти дома, и целиком вся деревня словно были придавлены гнетущей тишиной: ни лая собаки, ни блеяния овцы, ни ржания лошади, ни одного живого голоса.
— Вот здесь, — глухо проговорил Матео, останавливая Урбана у невысокого забора, сложенного из камней.
Он слез с мула и, бесшумно открыв ворота, повел его во двор, жестом пригласив своих спутников следовать за ним. Потом подошел к наглухо закрытым ставням и тихо постучал. Росита стояла рядом с ним, а Денисио и Эмилио Прадос зашли за угол дома и оттуда наблюдали за Матео.
Прошла минута, другая — никто не отвечал. Матео постучал снова — и опять молчание. Старик в растерянности потоптался на месте и постучал в третий раз. Он уже совсем было отчаялся, когда вдруг сквозь узкую щель в ставне увидел бледную полоску света. И тут же услышал:
— Кто там?
— Открой, Мигель, — ответил Матео. — Это я.
— Кто это — ты?
— Матео.
— Матео?
— Да.
— Откуда ты тут взялся?.. Слушай, ты и вправду Матео? Мы же не виделись с тобой двести лет… Чего ты замолчал, Матео?
— Откроешь ты или нет, болтун! — выругался старик.
— Вот теперь я тебя узнал! — засмеялся за дверью Мигель. — Конечно, открою.
Мигель и отдаленно не был похож на своего брата. Лет на пятнадцать моложе Матео, он отличался веселым нравом и той необыкновенной общительностью, которая свойственна испанцам. У него было простое лицо с большими черными глазами, копна густых волос на круглой голове и кое-как подстриженные усы. Широкая, открытая, светлая улыбка говорила о доброте этого человека и его бескорыстии. А грубая крестьянская одежда и большие руки, в которых угадывалась незаурядная сила, подчеркивали, что брат Матео — человек от земли и свой кусок хлеба добывает нелегким трудом.