Красный ветер
Шрифт:
Когда Матео, а вслед за ним Эмилио Прадос, Росита и Денисио вошли в дом и остановились у двери, Мигель на какое-то время словно бы опешил. Он даже отступил в темный угол и, в полном недоумении оглядывая непрошеных гостей, растерянно улыбался, не зная, что ему делать. Однако растерянность эта продолжалась недолго. Уже в следующую минуту Мигель вошел в роль гостеприимного хозяина: накрыл стол клеенкой, принес из кладовой хлеб, кувшин с вином, снял с еще не остывшей печки кастрюлю с бобами, приготовленными на оливковом масле, выложил эти бобы на тарелку и тоже поставил на стол.
— Матео, помоги людям раздеться, — говорил он между делом. — Одежду надо положить на лавку, вон ту, что у печки. Слышишь, Матео? И принеси сеньоре теплые носки — они в другой комнате, на табуретке. Сеньора, наверно, продрогла… Сейчас я вас всех накормлю, потом вы будете отдыхать.
Он ни разу не спросил у Матео, кого тот к нему привел, куда и зачем эти люди идут, почему сам Матео оказался так далеко от своего дома. Он все принимал как должное, как необходимость. Может быть, он ни о чем не спрашивал потому, что хорошо знал Матео. Если Матео это сделал, значит, так нужно.
А Матео, когда они все сели за стол и Мигель каждому налил по стакану вина, спросил:
— Где твоя жена? Почему ты один?
— Лина работает в столовой, — нехотя ответил Мигель.
— В столовой? — удивился Матео. — В какой столовой? Разве у вас есть столовая?
— Не у нас. — Мигель явно был смущен. — У них.
— У кого — у них? Ну-ка выкладывай.
И Мигель рассказал. Вдоль реки Тахуньи, с другой стороны деревни, фашисты оборудовали полевой аэродром. Много больших самолетов, они называют их бомбовозами. Юнками или юнкерами… Там тьма-тьмущая летчиков, техников и других людей, которые нужны для обслуживания. Вот они и устроили столовую, собрали туда деревенских женщин: кто работает поваром, кто официанткой, кто просто так — моет полы, убирает и чистит посуду. Лину, его жену, тоже взяли. Сутки она работает, сутки — дома.
— А где вся эта банда размещается? — спросил Матео. — Я говорю о фашистах.
— Там же, на аэродроме, — ответил Матео. — Понастроили бараков, там и живут.
— В деревне появляются?
— Редко. Сидят в своих бараках и ждут хорошей погоды, чтобы летать. Лина говорит, день и ночь режутся в карты и лакают вино. Иногда затевают драки. Итальянцы с нашими, испанцами. Лина говорит, последнее время они глядят друг на друга волками. Особенно после Гвадалахары.
Денисио, взглянув на Эмилио Прадоса, спросил у Мигеля:
— Вы говорите, что на аэродроме стоят бомбардировщики?
— Да, бомбовозы, — подтвердил Мигель. — Так они их называют. Когда взлетают, ревут, как звери.
— Это хорошо, — оживленно сказал Денисио. — Это очень хорошо.
Капитан Прадос тоже оживился. Он, конечно, понял, о чем думает Денисио. Чем бродить туда-сюда в поисках места, где можно проскользнуть к своим, чем ежечасно рисковать попасться в руки фашистов, не лучше ли попытаться захватить их самолет и на нем улететь на свою территорию? Риск, безусловно, тоже немалый, но и шансов не меньше. Тем более жена Мигеля работает на аэродроме. Кое-что, возможно, разузнает, может быть, ей даже удастся найти там подходящего человека, который взялся бы помочь.
Эмилио Прадос спросил:
— Кроме тех женщин, что работают у них в столовой, никого из крестьян на аэродром не пускают?
— Почему? — пожал плечами Мигель. — Пускают многих. Я сам три или четыре раза возил для кухни дрова на своем муле. Они не очень-то нас боятся. Особенно после Кастильо. Думают, что запугали до смерти. — Он умолк, покачал головой и вновь заговорил: — А чего им бояться? Чуть в чем заподозрят — конец. Ни допроса, ни суда. Совсем озверели… Я вот сказал о Кастильо. Помнишь его, Матео? Тот, что всю жизнь мечтал стать матадором… У него мать в Селасе, на той стороне Тахуньи. Кастильо передали, что мать больная, и он решил проведать ее. Тут недалеко, километров двадцать. Ну, пошел. Уже переправился через речку, когда его схватили. «Куда идешь?» — спрашивают. — «В Селас, к больной матери», — отвечает. — «В Селас? К ним, значит, к красным?» Кастильо говорит: «Мне все равно — красные, черные, синие, у меня мать больная в Селасе». — «Мать, — говорят они, — твоя все равно подохнет, а мы поможем тебе поскорее встретиться с ней на том свете…» Повел его фашистский солдат в лесок, поставил на поляне и — из карабина. Три раза в него выстрелил. Потом подошел к нему, пнул ногой и отправился к своим. А часа через два Кастильо нашел мальчишка из другой деревни. Ночью крестьяне пробрались в этот лесок, Кастильо, оказывается, был еще живой. Отнесли его в деревню, позвали местного фельдшера. Да было уже поздно — много он, бедняга, потерял крови. И к утру Кастильо умер…
Мигель, опустив голову на грудь, долго молчал, потом ладонью провел по лбу, словно отгоняя невеселые мысли, и сказал:
— Что ж поделаешь, такое время… Давайте выпьем, чтоб было лучше. У нас лишь это и осталось — ждать лучшего…
— Если все будем ждать — оно не скоро придет, наше лучшее, — хмуро проговорил Матео. — Слышишь меня, Мигель?
— Слышу. Да я ведь не воин. Кроме охотничьего ружья, никакого другого оружия в руках не держал. Но если надо… Пускай мне только скажут, что я должен делать.
Он протянул стакан с вином в сторону Роситы, улыбнулся:
— Давайте выпьем, сеньора, вы похожи на мою Лину, такая же красивая, как она. Правда, Лина, конечно, старше, но она у меня молодец. Вот скоро придет, вы увидите. И поет она хорошо, и танцует, прямо как настоящая артистка.
— Ладно, хвастаться будешь потому — прервал младшего брата Матео. — Сейчас мы поедим и надо будет отдохнуть. Где разместишь?
Еще не так давно у Мигеля были две лошади и три коровы, он считался одним из зажиточных крестьян своей деревни. Был у него и неплохой участок, хотя и холмистый, но полторы сотни олив приносили хороший урожай, и все это позволяло Мигелю жить безбедно… Он мог даже держать батрака, однако никогда на это не шел, так как придерживался твердого правила: лишь своими руками человек должен приумножать богатство, лишь в тяжелом труде оно должно ему доставаться, иначе никакой радости от этого богатства ты иметь не будешь.
Точно так же думала и его жена Лина. Уж кто-кто, а она, считали жители их деревни, могла жить полегче, чем жила, не гнуть спину с утра до ночи.
Все помнят, а сама Лина помнит особенно, как лет восемь назад нежданно-негаданно в деревню прискакали всадники — знатные, судя по одежде, сеньоры, охотившиеся неподалеку. Вслед за сеньорами, тоже на лошадях, появились люди, одетые победнее — наверное, слуги. Зачем они все сюда пожаловали, никто не знал, но, вот на берегу речки Тахуньи слуги разбили бивак, постлали на траву ковры, поснимали с коней поклажу — вино и целую гору разной снеди.
И началось бражничество.
Почти вся деревня, даже старики и старухи, пришли смотреть на невиданное зрелище. Никто их не только не прогонял, но тем, кто оказывался посмелее и подходил поближе, даже предлагали выпить за компанию стакан-другой вина.
Пришла сюда и Лина. Остановилась в сторонке и, затаив дыхание, смотрела на развеселившихся сеньоров. Все они казались ей необыкновенно красивыми людьми, особенно один из них, молодой смуглый юноша, примерно одних с ней лет, с добрыми, веселыми глазами. Высокий, стройный, он ни минуты не сидел спокойно. То, пританцовывая, пройдет по кругу со стаканом вина в руке, предлагая друзьям выпить за прекрасную Испанию, то поднимет с земли ружье и начнет комично изображать, как он стрелял по убегающему зайцу и дважды промазал, то станет петь мягким, приятным голосом. И все смеется, смеется, открывая белые, точно сахар, зубы, и смеется так заразительно, что его друзья, да и все вокруг тоже, невольно начинают смеяться.