Красный ветер
Шрифт:
— Пристрелю каждую сволочь, кто сделает еще хоть шаг! — закричал Рантелли. — Слышите вы, трусливые ублюдки, я говорю, что пристрелю каждую сволочь, которая сделает еще хоть шаг!
Ему удалось остановить солдат, но снова бросить их в атаку он уже не смог. Они залегли, укрывшись за камнями, втиснувшись в землю. И начали стрелять. Беспрерывно, не целясь, никого перед собой не видя. Рядом, в пяти-шести шагах от капрала, в неглубокой воронке, пулеметчики пристроили пулемет, и Рантелли слышал, как они переругиваются. «Бери левее, — кричал один из них, — левее, говорю, там
А пушкарь уже увидел их точку. Но открывать огонь не решался — у него оставалось всего два снаряда. Он сказал заряжающему:
— Они мольцат, не стлеляют, мы тозе молцим, не стлеляем. А если они начнут стлелять, мы тозе нацнем… Вот смотли, тепель они стлельнули. И мы стлельнем.
Он долго и сосредоточенно колдовал над прицелом, он слышал, как пули цокают о металл, взвизгивают над головой, но это ни на мгновение не отвлекало его от дела. Сейчас он был спокоен, как будда, и когда, установив прицел, Он сказал: «Сейчас фасистская собака-суцка замолцит», в тоне, каким он произнес эти слова, ничего, кроме уверенности, не было.
Земля слегка вздрогнула, там, где упал и разорвался снаряд, взметнулся столб камней и пыли, и пушкарь, даже не взглянув в ту сторону, спросил у своего товарища:
— Я все плавильно сказал? Фасистская собака-суцка замолцала?
Капрал Рантелли чудом остался жив. Взрывной волной его подбросило вверх, на несколько секунд он перестал что-либо слышать и соображать, ему даже показалось, будто он стремительно падает в черную, пугающую своей бездонностью пропасть, но потом все это прошло, а когда он увидел, что там, где находилась пулеметная точка, дымится воронка и от пулеметчиков ничего не осталось, капрал тяжело поднялся с земли и, слегка шатаясь, побрел искать Фелиди.
Майор, дымя сигаретой, сидел на толстом пне когда-то срубленной старой оливы. Капрала Рантелли поразил его какой-то уж очень бросающийся в глаза безучастный вид. Словно майору никакого дела не было до того, что произошло. Капралу даже почудилось, будто на губах Джордано Фелиди он увидел застывшую брезгливую улыбку.
Рантелли сказал:
— Этих кретинов или снова надо поднять в атаку, или половину перестрелять. Иначе мы никогда не добьемся победы..
Фелиди, продолжая курить, ничего не ответил.
— Вы меня слышите, господин майор? — с трудом подавляя раздражение, спросил капрал. — Мы не имеем права допустить, чтобы тень позора упала на солдат нашего дуче.
— На солдат, половину которых ты хочешь перестрелять? — ухмыльнулся майор.
— Я говорю о настоящих солдатах дуче, а не об этих скотах… — Он вдруг протянул руку в сторону рощи и крикнул: — Смотрите, в атаку пошли марокканцы! И если им удастся сделать то, чего не смогли сделать мы, позора нам никогда не смыть.
— Пускай поможет им всемогущий пророк, — ответил Фелиди.
Марокканцы заходили на левый фланг батальона республиканцев. Они, видимо, предполагали, что фланг этот после артиллерийской подготовки начисто оголен и смять его ничего не стоит.
И все же продвигались они страшно медленно, хотя, казалось, никаких препятствий перед ними нет: солдаты майора Леона молчали — ни пулеметной очереди, ни даже одиночного винтовочного выстрела. Создавалось впечатление, будто там, куда марокканцы шли, никого в живых уже нет.
Когда до окопов оставалось не более семидесяти — семидесяти пяти шагов, идущий впереди марокканской цепи офицер выхватил из ножен саблю и, подняв ее над головой, закричал:
— Вперед, славные сыны Мухаммеда!
— Алла-ла-лла-ла! — «славные сыны Мухаммеда» в чалмах, в бурнусах, полуголые — в одних цветастых шароварах, с кривыми ножами и карабинами в руках, лавиной бросились на окопы. Бежали они зигзагами, изредка припадая на одно колено, но не стреляли, а их дикое «алла-ла-лла-ла!» перекатывалось из одного края цепи в другой, и казалось, будто этот устрашающий, какой-то первобытный вопль заполнил всю округу и, добравшись до гор, эхом несется обратно.
Их подпустили совсем близко — еще один стремительный рывок, и они оказались бы у самых окопов. Однако этот последний рывок сделать им не удалось. Справа, вдоль их цепи, ударил пулемет. Две или три короткие очереди с почти неуловимыми паузами, а затем два или три прицельных залпа из винтовок и карабинов. Они этого не ожидали. Натыкаясь на убитых и раненых своих соплеменников, они по инерции пробежали еще с десяток шагов, а потом остановились, и можно было подумать, что вот сейчас они повернут назад и с такой же стремительностью оставят поле боя.
Но марокканцы не отличались трусостью. Сюда, в Испанию, привезли не крестьянских парней-пастухов, кочевников, скотоводов, сюда приехали отъявленные головорезы, вымуштрованные и вышколенные убийцы, они еще там, у себя на родине, привыкли к расправам над непокорными своими сородичами, кровь и смерть для них были привычными вещами, за кровь и смерть — свою и чужую — они получали щедрое вознаграждение. Их долго там учили. Учили ненавидеть, мстить, презирать жизнь, им вдалбливали, что за убитого ими неверного великий аллах уготовит каждому из них вечное блаженство в другом мире…
Они остановились только на мгновение. И только на мгновение умолк их вопль. А потом, ослепленные ненавистью, снова бросились вперед. Карабины им теперь были не нужны — они побросали их перед самыми окопами и остались лишь с кривыми ножами: настоящие мясники, на лицах которых ничего, кроме жажды убивать, не оставалось.
…Огромный, почти двухметрового роста, риф-бербериец, полуголый, со множеством шрамов на коричневом теле, прыгнув в окоп-траншею, ударом кулака сшиб с ног солдата-чеха, придавил его коленом и тут же, что-то пробормотав, левой рукой откинул его голову назад, полоснул ножом по горлу. Это было привычным для него занятием, и он, пожалуй, никогда не задумывался над тем, что давно перестал быть человеком и стал зверем. Он работал. На рукоятке его ножа было уже девять отметин — девять жертв числились на его личном счету, он гордился своими подвигами и благодарил аллаха за то, что тот дал ему такую сатанинскую силу.