Красный ветер
Шрифт:
С тех пор он и стал ее бойцом — на редкость твердым и бескорыстным.
По характеру молчаливый — бывало, за день не скажет в двух десятков слов, — о себе Хуан Морадо ничего не рассказывал, но нельзя было не видеть и не чувствовать, какой огонь клокочет внутри этого человека, какие душевные силы в нем заключены. К фашистам он относился так, будто во сне и наяву видел перед собой клубок змей и именно ему, Хуану Морадо, самой судьбой предназначалось раздавить этот клубок, втоптать в землю и таким образом очистить ее от скверны.
Часто, исподволь наблюдая за мексиканцем, Денисио ловил себя на мысли, что хочет во всем на него походить. Сам заслужив славу боевого летчика высокого класса, он тем не менее видел, что до мастерства Хуана Морадо еще далеко. И когда ему приходилось вылетать на задание вместе с командиром эскадрильи, Денисио словно бы впитывал в себя великую науку драться и побеждать…
Денисио нельзя было назвать самоуверенным человеком — для этого он обладал изрядным запасом скромности, но если другие летчики постоянно нуждались — пусть порой и бессознательно — в какой-то защитной броне, ограждающей их от мрачных мыслей (а не станет ли грядущий бой моим последним боем?!), которые, как ничто другое, расслабляют волю, то Денисио такая защитная бронь была не нужна: с каждым новым боем, приносившим ему победу, у него росла уверенность, что он выйдет победителем и в следующем бою. Эта убежденность рождалась из веры в свои возможности, из опыта, из непреодолимого желания выжить в этой войне. Не для того выжить, чтобы просто остаться живым и продолжать любоваться морем, цветами, любить Эстрелью и снова увидеться со старым пилотом Денисовым-старшим, — это разумелось само собой, — а для того, чтобы со своим опытом, закаленностью, умением побеждать сильного и умного противника, через какое-то время схватиться с ним уже в своем небе, защищая уже свою землю и свой народ.
Нет, Денисио, конечно, не считал Испанию «учебным полигоном», как ее считали немцы и итальянцы. Испания была его кровоточащей раной, и не только потому, что в ее земле уже лежали близкие ему люди: поскольку трудовая и честная Испания приняла на себя первый удар фашизма — она, как когда-то говорил о себе Павлито, защищала сейчас человечество. А разве тот, кто хоть однажды отведет от тебя руку бандита, не становится для тебя родным и близким?..
…Они действительно шли на Валенсию — пятнадцать «юнкерсов» и семерка «мессершмиттов». Истребители все так же летели, растянувшись цепочкой, метрах в пятистах выше бомбардировщиков.
Эскадрилья Хуана Морадо шла выше «мессершмиттов» примерно на полторы тысячи метров. Догнать фашистские самолеты со значительным снижением, в нужную минуту почти на пикировании, не составляло особого труда.
Однако Хуан Морадо команду на снижение не давал — он решил догонять на форсированном режиме, а высоту использовать непосредственно при атаке.
Думал ли мексиканец сейчас о том, что его летчики задыхаются без кислородных масок, что, возможно, кто-то из них уже на пределе сил и в любую минуту может потерять сознание? Испытывал ли он и сам нечто подобное?
Пожалуй, ему было труднее всех. Подорванное еще в юности здоровье, напряженная до крайности жизнь здесь, на войне, — в другое время ему вообще, наверное, запретили бы подниматься в воздух, а он делал по пять-шесть вылетов в день, и только темнеющие, к ночи совсем черные, круги под глазами выдавали крайнюю усталость этого человека. Он был измотан настолько, что часто казалось: вот приляжет на жесткий топчан, закроет глаза и больше не встанет…
Сейчас Хуан Морадо чувствовал, как на него навалилась необыкновенная тяжесть. Он с великим трудом приподнимал веки, легкие его разрывались на части, и Хуан Морадо с горькой усмешкой подумал, что скоро от них останутся одни клочья. Изредка оглядываясь назад и по сторонам, он с удовлетворением отмечал: боевая его эскадрилья — пять машин — это все, что у него осталось в результате упорнейших боев, — летит сомкнутым строем, никто не отстал и не снизился и на фут.
Конечно же, Хуан Морадо знал: всем им там очень тяжело. Очень. Может быть, у кого-нибудь из них и кровь уже сочится из носа, и туман застилает глаза, и руки и ноги налились непомерной тяжестью, но вот же летят они рядом с ним, не снижаясь, чтобы вдохнуть хоть каплю настоящего воздуха, значит, все пока в порядке, а то, что всем тяжело, — куда же от этого денешься: на войне легко не бывает.
И нельзя сейчас уступить желанию бросить машину вниз хотя бы на пятьсот — шестьсот метров. Нельзя! Потому что через несколько минут эти пятьсот — шестьсот метров могут решить исход боя.
Хуан Морадо знал: о нем не только рядовые летчики, но люди, облеченные высокой властью, говорят: «Война войной, но надо ли быть, даже временами, таким жестоким, как Хуан Морадо?»
Мексиканец соглашался: временами он действительно бывает жестоким. И по отношению к другим, и по отношению к самому себе. Он, не задумываясь, может приказать любому человеку пойти на смерть, если за нее будет заплачена высокая цена — спасение нескольких десятков или сотен жизней. Но такой приказ так же, не задумываясь, отдаст в нужную минуту и самому себе.
…Семерка «мессершмиттов» теперь вырвалась вперед: полагая, что позади осталось чистое небо, истребители решили, если понадобиться, расчистить бомбардировщикам дорогу впереди. Они оторвались от «юнкерсов» не на такое уж большое расстояние, но если бы у них возникло хоть малейшее подозрение, что кто-то крадется вслед за бомбардировщиками, они вряд ли; допустили бы такую ошибку.
Хуан Морадо коротко сказал самому себе: «Хорошо». Предвидел ли он подобную ситуацию, когда уводил эскадрилью в сторону, а потом забирался с ней на высоту? Может быть, не все точно складывалось так, как он рисовал в своем воображении, но, в достаточной степени изучив психологию немецких летчиков, он все же предполагал, что они будут действовать примерно так. И теперь наступил момент, которого мексиканец с нетерпением ожидал.
Он разработал со своими летчиками целый арсенал условных сигналов — любое движение его машины они понимали так, словно слышали голос своего командира. Вот легкое покачивание с крыла на крыло: «Внимание!» Затем нос машины Хуана Морадо клюет вниз: «Всем приготовиться к атаке!» Проходит несколько секунд, «юнкерсы» уже отлично видны внизу и несколько впереди, и мексиканец, в последний раз окинув взглядом эскадрилью, подает решительный сигнал: «Атакуем!»
Как всегда, он нацелился на флагмана. Плавно отжимает ручку — «моска» набирает скорость — и через несколько секунд доводит до максимальной. Хуан Морадо всем телом ощущает упругость встречного потока воздуха, ему начинает казаться, будто машина пробивается через что-то твердое и неподатливое, и он, не веря своим ощущениям, бросает взгляд на стрелку указателя скорости. Все в порядке! «Моска», славная русская «моска» мчится, точно ураган. «Юнкерс» приближается; будто его магнитом притягивает к истребителю мексиканца. Он уже хорошо различает силуэт пилота, видит голову стрелка-радиста. Они спокойны, они настолько уверены в себе и наглы, что даже не оглядываются по сторонам. А пальцы Хуана Морадо уже ложатся на гашетку, но прежде, чем нажать на нее, он глазами поводит в стороны. И схватывает всю картину сразу: Денисио атакует ведущего второй пятерки, француз Арно Шарвен — третьей, Мартинес и американец Кервуд рвутся в самую гущу строя, они будут бить по любому «юнкерсу», который первым заметит атакующих и откроет по ним огонь.
Хуан Морадо доволен. И теперь полностью отдается своим чувствам. До того момента, когда он ударит по флагману, остаются считанные секунды. Может быть, три, может быть, четыре…
Он ударил сразу из четырех пулеметов. То ли инстинкт заставил стрелка обернуться, то ли он все же решил оглядеть небо, но это было последнее, что немец успел сделать в своей жизни.
А Хуан Морадо дал еще одну очередь. «юнкерс» вначале свалился на крыло, затем задрал нос и тут же взорвался. Тугая волна этого взрыва дошла до истребителя Хуана Морадо уже после того, как он свечой уходил вверх, готовясь к новой атаке.