Красный ветер
Шрифт:
А Эмилио Прадос в это время думал: «Вот судьба и столкнула нас, брат Морено. Мир, оказывается, и вправду тесен, коль пересекаются даже узкие военные тропы… О чем же мы будем с тобой говорить? О прошлом, о настоящем, о будущем? И надо ли нам вообще говорить о чем-нибудь? Не лучше ли распорядиться, чтобы его отправили в штаб высшей инстанции? Пусть там сами принимают решение…»
Он знал, какие решения принимают высшие инстанции в эти трудные для Республики дни. «Фашист? Воюет с первых дней войны? При задержании оказывал упорное сопротивление? Именем…»
— Дай мне еще одну сигарету, Фернан, — попросил Эмилио. — И скажи, пусть приведут ко мне сбитого летчика…
Морено вошел независимой походкой, губы плотно сжаты, в глазах ни тени страха или растерянности: все тот же гордый, надменный, ни перед кем никогда не склоняющий голову Морено Прадос, каким его и прежде знал Эмилио. Правда, война не обделила и Морено своей печатью. Стоило внимательно вглядеться — и можно было увидеть, что где-то и в нем затаилась усталость и что-то похожее на надломленность, словно страшно трудно было ему не согнуться под бременем тяжелой ноши.
Увидев и, конечно же, узнав в сидящем за столом человеке своего родного брата, Морено Прадос лишь на мгновение испытал чувство замешательства (или удивления?), но оно было настолько мимолетным, что уловить его было совсем невозможно. Скривив губы в усмешке, Морено спросил:
— С кем имею честь?
Эмилио Прадос сказал, обращаясь к двум солдатам, стоявшим с карабинами в руках позади Морено:
— Вы свободны.
И вот они остались одни. Указав глазами на табурет на противоположной стороне стола, Эмилио Прадос предложил:
— Садись, Морено.
Тот сел. На Эмилио он не глядел. А Эмилио никак не мог собраться с мыслями и сосредоточиться. Все в нем вдруг раздвоилось, все перемешалось, нахлынувшие воспоминания о прошлом переплелись с настоящим, и на поверхность души его то всплывало что-то теплое, радужное, растворяющее в себе зло и ненависть, то накатывала пена горечи, и ему казалось, будто он ощущает внутри себя, как лопаются и вновь взбухают грязно-бурые пузырьки этой пены.
И вдруг Морено проговорил, подняв глаза на брата:
— Если и есть в мире мудрость, то одна-единственная. И заключается она в трех словах: «Пути господни неисповедимы…»
Эмилио молчал. А Морено, сделав небольшую паузу, продолжал:
— Я ведь долго охотился за тобой, Эмилио., Когда-то дал своим друзьям клятву, что рано или поздно подстерегу тебя в небе и вгоню в землю… Однажды мне чуть-чуть не удалось это сделать.
— Я знаю, — спокойно ответил Эмилио.
— Знаешь? — В глазах Морено промелькнуло удивление. — Знаешь?
— Да.
— А еще раньше, помнишь, когда я рассказал тебе о готовящемся мятеже, — это, кажется, было в Каса-дель-Кампо, — мои друзья лишь чудом не схватили твою персону в твоей собственной квартире. Если бы им удалось это сделать, я сам, вот этими руками…
— Не надо деталей, Морено, — прервал его Эмилио. — Ничего нового ты мне не откроешь. Я еще тогда понял, что пощады от тебя ждать нечего.
— Да, пощады от меня ты не дождался бы.
Темные зрачки Морено сузились. Пальцы его рук сжались в кулаки, и Эмилио вдруг подумал, что Морено сейчас может броситься на него. Усилием воли он заставил себя не сдвинуться с места и не сделать ни одного движения, но Морено, — каким-то сверхъестественным чутьем угадав состояние брата, усмехнулся:
— Нет, Эмилио, бояться теперь меня не следует. Моя карта бита. Мне ведь известно: таких, как я, вы не прощаете…
— А вы? — глухо спросил Эмилио.
Словно не обратив внимания на его вопрос, Морено продолжал:
— Да я и не нуждаюсь в вашем прощении. Потому что ненависть моя к вам сильнее всего остального. Ты можешь это понять?
— Могу, — Эмилио кивнул головой. — Это не так сложно.
— О тебе лично я не говорю. — Морено извлек из кармана комбинезона несвежий платок, вытер влажный лоб. — Ты предал не только Испанию, ты предал весь старинный род Прадосов… Недавно я виделся с отцом и сестрой. Они носят по тебе траур, хотя и знают, что ты еще жив. Отец сказал: «Я каждый день преклоняю колени перед всевышним и молюсь, чтобы человек, которого я когда-то называл своим сыном, умер. Только смертью своей он может хоть частично искупить вину…»
— Я очень благодарен отцу за то, что он меня еще помнит, — усмехнулся Эмилио.
— Ты законченный негодяй! — крикнул Морено. — Ничего святого у тебя не осталось. Да и было ли оно когда-нибудь?
— Наверное, нам пора кончать разговор, — не повышая голоса, сказал Эмилио. — Я вынужден отправить тебя в штаб. Ничего другого сделать для тебя я не могу…
Он встал из-за стола, поднялся и Морено. Вот так и стояли они друг против друга, пристально глядя в глаза один другому, точно хотели навсегда запомнить каждую черточку в лицах, каждый оттенок сложных чувств, отраженных в этих пристальных взглядах. Родные братья, непримиримые враги, сейчас они вдруг поняли, что, несмотря на разделявшую их стену глубокой вражды, в них живет, судорожно бьется изначальное чувство кровной связи, и убить это чувство не в их силах, потому что оно зародилось еще в чреве их матери, в муках, которые она испытала при их рождении. Огонь войны опалил когда-то соединяющие одним жгутом родственные корни, опалил, но до конца не сжег. Не мог сжечь…
Надо было окликнуть солдат, чтобы они увели Морено, но Эмилио Прадос молчал. Давно он не испытывал таких душевных мук, как сейчас. И, наверное, отдал бы полжизни за то, чтобы не ему, а кому-то другому надо было принимать решение о дальнейшей участи брата. Он не обманывал себя, знал доподлинно, какая участь ожидает Морено. Знал, поэтому и испытывал такие душевные муки.
Не обманывал себя и Морено. «Пути господни неисповедимы…» Всю войну он мечтал о мести, которая сняла бы с него позор, запятнавший честь рода Прадосов предательством брата, и вот сам оказался в его руках. Эмилио сказал: «Я вынужден отправить тебя в штаб. Ничего другого сделать для тебя я не могу…» А разве Морено просит для него что-нибудь сделать? Разве он принял бы от Эмилио какую-нибудь подачку? Его карта действительно бита. И делу конец…
Он видел: Эмилио не злорадствует. Нет, это чувство сейчас от него далеко. Больше того, Эмилио больно — это нетрудно угадать по его глазам. Он невероятно сдал, его брат. Почти старик… Ничего не осталось от того Эмилио, которого он видел последний раз перед началом войны… Да и что от них от всех осталось?
Однако сам-то он мало изменился. Лишь еще более суровым стало красивое мужественное лицо. Сейчас оно измучено душевной и физической болью, но в нем по-прежнему остались черты, о которых в далеком их детстве мать говорила: «На челе Морено написана твердость дамасской стали».